Среднестатистические ратуши в больших городах и типовые вокзалы приобретали такие объемы, которые раньше имели только кафедральные соборы и дворцы версальского типа. Парадоксальным образом на фоне великолепия буржуазной архитектуры человек казался маленьким – эффект, которого не удалось в такой мере достичь репрезентативной архитектуре аристократов.
Наряду с чисто физическим расширением площади городов, увеличением числа их жителей и доли горожан среди населения следует выделить ряд общих тенденций, характерных для XIX века:
Первое. Урбанизация имела место почти повсюду, но протекала в разных частях света с различной скоростью. Обозначился и стал расти разрыв между странами с разной скоростью роста городов и степенью урбанизации. Региональные различия в темпе развития общества – фундаментальная характеристика эпохи модерна – становились в этой сфере более явными, чем в какой-либо другой.
Второе. Многообразие типов городов в мире росло и расширялось. Небольшое число старых городских типов исчезло, возникли многочисленные новые. Дифференциация возникала и из появления дополнительных специфических функций городов: железные дороги создали такой тип города, как железнодорожный узел, а увеличение свободного времени и потребность буржуазии в отдыхе создали курортные города на морских побережьях.
Третье. Блестящие мегаполисы, доминировавшие над обширными территориями, были известны со времен Вавилона и древнего Рима. Но только в XIX веке постоянные международные взаимосвязи выросли настолько, что возник постоянный контакт между крупнейшими городами мира. Так родилась система городов мирового значения, которая знакома нам и сегодня, с поправкой на еще более тесные связи и изменившееся распределение значимости среди отдельных городов.
Четвертое. Беспрецедентным было развитие городской инфраструктуры. Преобразованная человеком среда обитания (built environment) в течение тысячелетий состояла главным образом из построек и зданий. Теперь же были замощены улицы, обложены камнем набережные гаваней, прорыты и выложены плиткой системы подземных каналов для сточных вод и туннелей для метро, проложены железнодорожные и трамвайные рельсы, установлено городское освещение. Наряду с надземным появилось подземное строительство. К концу XIX столетия города стали чище и светлее. Одновременно с этим в глубинах самых крупных мегаполисов возник таинственный подземный мир, породивший всевозможные фантазии как о бегстве в него, так и об опасностях, исходящих из него[931]. Инфраструктурное строительство сопровождалось колоссальными частными и государственными инвестициями. Наряду с возведением промышленных объектов инфраструктура была одной из главных областей для капиталовложений эпохи индустриализации[932].
Пятое. С физическим укреплением городов были тесно связаны коммерциализация земельной собственности и долгосрочное повышение ее стоимости, рост значения «недвижимости» и съемного жилья. Теперь впервые городское землевладение стало объектом капиталовложений и финансовых спекуляций. Земля повышалась в цене не благодаря ее сельскохозяйственному использованию, а уже из‑за одного только ее местоположения. Небоскребы стали символом этой метаморфозы[933]. Стоимость земли могла многократно умножаться со скоростью немыслимой в производственном секторе экономики. Участок земли в Чикаго, доставшийся владельцам вскоре после основания города в 1832 году за 100 долларов, в 1834‑м вырос в цене до трех тысяч долларов, а через двенадцать месяцев стоил уже пятнадцать тысяч[934]. В таком старом городе, как Париж, спекуляции городской недвижимостью начались в 1820‑х годах[935]. Аналогичные рыночные механизмы действовали в годы бума в Токио и Шанхае. Кадастровый учет достиг в этих обстоятельствах новой точности и экономической значимости. Возникли земельное, строительное и жилищное право как новые разделы юриспруденции. Финансовая деятельность стала немыслимой без ипотеки – залога недвижимости. Возникли новые социальные типы людей и новые профессии: маклеры недвижимости, земельные спекулянты, застройщики (developer), серийно производящие стандартизированные жилые площади для средних и низших слоев общества, и, наконец, квартиросъемщики[936].
Шестое. Города всегда строились по планам. Они проецировали космическую геометрию на земную поверхность. Правители закладывали идеальные города, что стало одним из их излюбленных занятий в эпоху европейского барокко. Однако только в XIX веке городское планирование было осознано как постоянная государственно-коммунальная задача. В непрекращающейся борьбе с быстрым бесконтрольным ростом (и нередко эта борьба оказывалась проигранной) стремление городских властей к планированию стало неотъемлемой частью муниципальной политики и администрации. Если город хотел «осовремениться», он должен был создать технический проект образа своего будущего.
Седьмое. Возникали и распространялись новые представления о городской общественности и коммунальной политике. Общественное пространство теперь состояло не только из олигархии и однородных масс непредсказуемого народа. Ослабление абсолютистской регламентации, расширение политического представительства, новые средства массовой информации, общественные и политические организации, появившиеся на городской арене, изменили характер местной политики. В столицах по крайней мере конституционных государств общегосударственная политика проводилась и в публичном пространстве парламентов. Избиратели по всей стране следили за столичной политической жизнью с неизвестным ранее интересом. Богатая и оживленная общественная деятельность развивалась в клубах, кружках, обществах, церковных общинах и религиозных сектах. Подобного рода ассоциации, особенно подробно описанные применительно к Англии и Германии раннего Нового времени, в зачаточных формах появились и в столицах провинций Китая времен поздней империи, хотя и при иных политических условиях[937].
Благодаря новым дискурсам о «городской культуре» и новой критике городской жизни города оказались в центре споров по поводу истолкования мира. Города всегда считались чем-то особенным, и горожане, по крайней мере в городских культурах Средиземноморья, привыкли смотреть надменно на деревенских жителей (rustici). И все же только благодаря динамичному историческому мышлению XIX столетия большой город впервые возвысился до статуса первопроходца прогресса и главного места творческой деятельности для культуры и политики. Французский историк Жюль Мишле даже был склонен к мифологизации Парижа как универсального города всей планеты. Это представление позднее укрепилось в топосе, согласно которому главный город Франции являлся «столицей XIX века»[938]. С тех пор похвала сельской жизни стала вызывать подозрение в наивности или реакционном настрое. Защитники деревни потеряли невозмутимый тон прошлых времен, основанный на балансе между столицей и усадьбой (court и country), их выступления приобрели интенсивную окраску критики цивилизации в духе сельской романтики или яростного юнкерства. Даже старые аркадские идеалы были перенесены в городское пространство и превратились в конце столетия в идею «города-сада». Новая наука «социология» от Анри де Сен-Симона до Георга Зиммеля была в принципе наукой о жизни обывателей крупных городов, скорее об «обществе», а не об «общности», о темпе и нервозности, а не о деревенской флегматичности. Еще недавно политическая экономия, в частности физиократы XVIII столетия, признавали в качестве источника общественного богатств не что иное, как землю. На почву как «производственный фактор» теперь стали смотреть скептически, видя в нем скорее препятствие, замедляющее экономическое развитие. В глазах поколения Карла Маркса и Джона Стюарта Милля, создание стоимости происходило благодаря промышленности в городском пространстве. Этот новый господствующий культурный статус города, помимо прочего, отражал и падение политического влияния крестьян. В период между восстанием