города.
Виктор очнулся в квартире на улице Коцюбинского, на кровати, на которой уже спал однажды. Он открыл глаза и увидел над собой склоненное лицо Светланы.
– Ну наконец-то! – произнесла она со вздохом облегчения, трогая его лоб. – Вот и жар у тебя спал! Ты так долго бредил! Больше суток.
– Больше суток? – переспросил Виктор, с трудом разомкнув слипшиеся губы. – Ничего не помню.
– Ещё бы! – горько улыбнулась Светлана. – А как ты Надю звал! Если бы ты сам себя слышал! Ты и пришёл уже без памяти. Вот только зря. Не надо было тебе сюда приходить. За квартирой уж почти две недели как слежку сняли, но тебе вообще не стоило появляться в городе. Это слишком опасно прежде всего для тебя. Ты рискуешь, Витя…
Лицо у Светланы было строгое, но Виктор видел, что это щит, за которым она хочет скрыть и тревогу, и заботу.
– Что слышно о моих ребятах? – спросил он, и сам почти испугался слабости своего голоса. Похоже, просто так взять и уйти через степь обратно в Краснодон у него сейчас не получится. Эта мысль напугала его ещё больше. Он сделал над собой усилие и приподнялся на локте. От напряжения по телу побежала крупная дрожь.
– С твоей четверкой мы на связь не выходили с ареста Аграфены, – призналась Светлана. – Да ты лежи, раз уж пришёл. Тебе теперь отлежаться нужно. – Она опять поднесла руку к его лбу и прибавила: – Кажется, опять у тебя жар поднимается!
– Я только чуть-чуть отдохну ещё и пойду, – ответил Виктор полушёпотом, чувствуя, что у него слипаются губы и веки.
– Да куда ты пойдёшь? – послышался над его головой, будто с неба, Светланин голос. – К девчатам нельзя: за Вериной квартирой слежка. А хлопцы твои на дно залегли. Ничего о них не слышно.
– А про Надю ты знаешь? – ещё тише спросил вдруг Виктор, точно придавленный глыбой всей разом навалившейся на него усталости последних месяцев.
И вот голос Светланы звучит уже как через толщу воды:
– Знаю, что на том хуторе её кто-то выдал. Слышала, и Галю тоже взяли. Будто бы и Аграфену расстреляли, слышала даже. А потом оказалось, что не её; а она до сих пор за сына сидит.
Светланин голос неуловимо меняется, и вот уже он не проникает через сон, а слышен в самом сне, и Светлана – не та Светлана, что наяву, а её двойник. Хоть одна похожа на другую неразличимо, но говорит двойник Светланы такие вещи, которые сама Светлана вряд ли произнесла бы ему в лицо.
«Да, расстреляли немцы Аграфену, – слышит Виктор. – Это правда. Зря ты сюда пришёл. Если они тут тебя засекут, то потом и в твоём Краснодоне достанут. Тебе бы забыть уже про свою четвёрку. Залегли на дно – и правильно сделали. Зачем ты им теперь?»
И Виктор хочет ответить, но вдруг осознаёт, что он не помнит, зачем пришёл сюда из Краснодона, проделав путь, едва не стоивший ему жизни. И от этого страшного осознания ему, только что горевшему в огне, вдруг становится холодно, его бьёт озноб. Виктору кажется, что он снова в степи, среди снежной бури, и идти вперёд сил у него больше нет. Он падает и лежит, а пурга метёт, озверевшая дикая вьюга закручивает вихри. Засыпанный снегом, он не может пошевелить ни рукой, ни ногой, будто погребённый в снежном кургане, и ему уже не страшно и не холодно. И тогда, успокоившись в своей снежной постели, он начинает явственно видеть сквозь белую мглу. Вот два полицая с повязками на рукавах ведут большую, грузную женщину, а следом идут два фашистских автоматчика. Виктор знает, что это Аграфена. Косынка сбилась ей на затылок, всклокоченные волосы выбились наружу и развеваются по ветру. И идёт она по снегу босиком. Полицаи не видят Виктора и гонят Аграфену к нему. И когда они оказываются прямо над ним, Виктор вырастает из своей снежной могилы. Полицаи в страхе разбегаются, оба немецких автоматчика тоже бросают автоматы и исчезают. А Аграфена со связанными за спиной руками грозно надвигается на Виктора. «Всё из-за тебя! – кричит она. – Лучше бы тебя не было! А теперь ищи-свищи его!» «Его» – это Бориса, – понимает Виктор. И будто повинуясь приказу, он бредёт по степи в поисках Борьки. Виктор зовёт его, но отвечает только степной ветер. И опять он один в снежной пустыне, в плену у вьюги. Буря сбивает его с ног. Белая мгла окружает его, и в ней уже не осталось ничего живого. Только мёртвое лицо Нади Фесенко вдруг опять встаёт перед ним и смотрит остекленевшими омутами глаз. «Тебе пора», – как будто слышит Виктор. Он и сам знает, что пора; что ему надо быть сейчас в Краснодоне, а не здесь. Но он лежит, заметённый снегом, и не может встать. И тут он слышит над собой голос Ивана Михайловича Яковенко. «Третьякевич, а ты что здесь делаешь?» – строго спрашивает командир. И среди снежной круговерти Виктор вдруг видит его голову с простреленным затылком и чувствует себя виноватым, как будто бросил на произвол судьбы своих ребят. Он хочет оправдаться, сказать, что пришёл на разведку, но у него нет голоса. Виктор пытается закричать, но тщетно. И просыпается с беззвучным криком.
– Я пойду! – вскрикнул он, едва открыв глаза. На этот раз ему показалось, что прежняя слабость отступила и теперь он вполне способен прямо сейчас отправиться в обратный путь. Виктор спустил ноги на пол.
Низкая деревянная кровать стояла близко к двери, ведущей в прихожую, отгороженная ширмой от остальной комнаты. В сумерках он не сразу узнал эту ширму и эту комнату. На миг ему даже показалось, что он в Краснодоне, у Любаши Шевцовой. Это и обрадовало его (ведь, значит, он уже совершил свой обратный переход через степь), и смутило, потому что он тотчас же подумал о матери Любы, дома ли она и можно ли теперь уйти иначе, чем через окно. Ему даже успела прийти в голову следующая мысль (что надо было ночевать у Тони Титовой, ведь у неё вся родня на хуторе сейчас, Толя Ковалёв говорил, дома у Антонины нет никого), но тут голос Светланы, связной Нади Фисенко, вернул его в Ворошиловград, в квартиру на улице Коцюбинского.
– Пойдёшь под утро, – сказала Светлана, входя в комнату и останавливаясь прямо перед ним. – Так, чтобы из города выйти к рассвету. А сейчас вечер. И снег опять идёт. Может быть, он к утру и кончится. Будем надеяться.
Виктор глубоко вздохнул. От мысли о том,