Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

отнести, пожалуй, одну нехарактерную для западного общества вещь: при господстве навязанного прозападного, радикально‐протестантского труда в советской России сохранялись лакуны традиционно православного отношения к труду. В значительной степени благодаря традиционному православному отношению к труду в годы Великой Отечественной войны промышленность и сельское хозяйство могли эффективно действовать. Во многом на основе этой мотивации вырастала космическая промышленность, оборонное производство, были сделаны все лучшие достижения науки, техники и культуры. Успехи советского времени — это в немалой степени — успехи сохранившихся островков православия, веры, традиции, духа православной, а не советской русскости. Зачем было бы главному конструктору С. П. Королеву держать на своем столе «Добротолюбие»[726], а первому космонавту Ю. А. Гагарину ездить на прием к старице Макарии в д. Темкино[727], если оба они, с советской точки зрения, были людьми абсолютно состоявшимися, т. е. самодостаточными?! Все это говорит о том, что у того и у другого за советской атеистической видимостью находилась неубитая православная русская традиция. Следы этой великой духовной культуры постоянно видны там, где совершались самые громкие и фундаментальные советские победы. Эта «погрешность» допустимости православия в советской жизни, особенно в период войны, слишком велика, чтобы ее не замечать, и она возникла не по приказу Сталина, а жила вопреки его приказам.

О страхе в советском обществе

Советский социум строился как замкнутый, сам себя контролирующий мир. Советскость и была тем необходимым инструментом, который отвечал за самоконтроль. «Советского человека» отличало постоянное желание учить (воспитывать) «неграмотных», контролировать отступников и людей подозрительных. «Самое худое наследство большевизма, — писал В. П. Астафьев, — это вот желание всех чему‐то учить, указать правильный путь, совершенно при этом забывая, что указующий и воспитывающий невольно себя ставит выше всех, принимает позу пророка и вещуна»[728]. С этим нельзя не согласиться, эта черта «учить», идущая еще от Л. Н. Толстого, действительно вошла в кровь и плоть советского человека, стала определяющим признаком его ментальности. Научением занимались не только люди, находящиеся на государственной службе, идеологи, но и самые простые, готовые «по велению совести» нести советскую истину в народ. Механизм созидания типового советского человека включал в себя все ступени идеологического воздействия: от государственной пропаганды до добровольной работы активистов из числа общественности. Но, поскольку модель при Сталине только выстраивалась, и в обществе существовали не только «советские люди» — верящие в Сталина, готовые проявлять бдительность, — власть создала разветвленный аппарат наблюдения и репрессий, чтобы извне иметь возможность контролировать все общество. Именно эти структуры создавали ту атмосферу Страха, которая сильно влияла на общество. Здесь также можно говорить о редукции страха Божия, характерного для религиозной среды. Современники тех лет так вспоминают об этом: «Раньше, конечно, Сталин для каждого человека — это как отец родной. С таким уважением, трепетом относились и некоторые вместо иконы вешали, боготворили. И боялись: за 5 минут судили, 30‐е годы — это смутное время было. От родителей помню, боялись уже слово сказать, боялись где‐то собираться, ничего лишнего не говорили. В 30‐е годы перед самой войной хватали на ходу» (З. И. Чарушина, 1928 г. р.)[729]. «А при советской власти все под страхом жили», — сообщал об этом времени крестьянин Кировской (Вятской) обл. В. И. Перминов (1908 г. р.)[730]. «А раньше и слово‐то лишнее боялись болтнуть. Болтнешь не то, и уведут тебя Бог знает куда» (А. С. Юферев, 1917 г. р.)[731]. Комсомольский активист 1930‐х годов вспоминает: «А в страхе‐то уж это, особенно с 1936 года, все время в страхе. У отца и то сухари насушены были. За все боялись, за все… при Сталине весело жилось. Слезами умывались. Миллионы ведь убивали. Из тюрьмы чуть живые ведь приезжали» (П. П. Малых, 1917 г. р.)[732]. Бывшая школьницей в 1930‐е годы Т. У. Касаткина (1923 г. р.) рассказала, какими изощренными были способы контроля над людьми, даже в школе: «1930‐е годы в нашей стране были характерны всеобщей подозрительностью. Слова „Ленин“ и „Сталин“ нельзя было писать с переносом, вся переписка просматривалась»[733].

Насколько был распространен политический страх во всем обществе, трудно говорить в точности, потому что воспоминания людей дают разную картину. Но однозначно, что он существовал даже в целиком лояльной и как будто однородной советской среде, в которой люди страстно учились, воодушевленно трудились и как будто бы были «своими». Но это было не так. В воспоминаниях Марии Сергеевны Трофимовой (Подмосковье) о 1930‐х годах, учившейся тогда в институте, на факультете птицеводства, на фоне оптимизма молодости, надежды на будущее звучат и сдержанные ноты, указывающие на этот страх: «Питание было скудное. Те, кто не получали помощь от родных, жили голодно, но по молодости всё терпели, и было весело. Жили мы одной семьей. В комнатах, аудиториях было холодно: все мы мерзли, и одежда была неважная. У нас была огромная тяга к знаниям, было много энтузиазма, надежд на новую, счастливую жизнь. Конечно, эпоха накладывала свой отпечаток. Нередко любимые наши профессора исчезали, и тогда изымались из библиотеки написанные ими учебники и пособия, после чего мы шепотом сообщали друг другу, что они оказались „врагами народа“… Но все же студенческие годы мы вспоминаем как счастливое время, жили мы весело и дружно»[734]. В эту сплоченную советскую среду попадали разные люди, и если они до поры принимали условия существования ее, то не могли не чувствовать «оптимизма» и «воодушевления», не могли не проникаться дружбой и весельем, здесь существующим. Но если советская среда видела хотя бы формальные признаки «классового врага», то такому человеку приходилось несладко. Особенно жестко идеологической нетерпимостью отличалась детская среда, в силу наиболее активной работы с ней советских пропагандистов. В воспоминаниях прот. Михаила Труханова о начале 1930‐х годов есть эпизод о его пребывании в пролетарской школе[735]. Уже подростком он попадает в 8 класс советской школы и сразу, как сын священника, встречается с общей отчужденностью. При знакомстве мальчика с классом ни одно звено не захотело его брать к себе: «Нет, попа нам не надо», — отвечали все. Далее ему пришлось испытать и силу пролетарских кулаков и насмешек. «Стал я избегать школьников, досаждавших мне оскорблениями и побоями… Приучился приходить в школу спозаранку — раньше всех, а по окончании занятий, чтобы избежать неприятностей, старался бегом преодолевать пространство школьного двора… Одиночки никогда на меня не набрасывались, а когда шалуны в кучке — почти всегда устраивалась на меня облава». Дружить удавалось лишь с верующими ребятами из старших классов. «Думается, что только по молитвам моих родителей вокруг меня стала создаваться атмосфера какой‐то тишины». Со временем учителя и одноклассники стали отличать подростка за его умение глубоко