Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

ноги, кишки и желудок (их не принимали)». Из шкур шили верхнюю одежду, «одежду всем шили из домотканого полотна. Для этого на своих огородах выращивали лен и коноплю». Обувь шили сами. Больница на весь округ была одна, в ней находился только один фельдшер. Лекарств не было. Уехать из деревни в город было нельзя, паспорта не выдавались, единственная возможность была у тех, кто соглашался поехать на стройку, подписав договор. Но это был еще более каторжный труд. Далее автор пишет: «С топливом у нас всегда были проблемы. Лесов у нас практически не было (не считая двух совсем небольших лесов, но собирать там хворост, а тем более что‐то рубить, не разрешалось). В колхозе делили убранное подсолнечное поле, и люди выламывали засохшие стволы подсолнухов и возили их домой. Но подсолнухов также было мало, да к тому же они быстро перегорали, почти не давая тепла. Солому из‐под зерновых и ботву от кукурузы с убранных колхозных полей увозили на фермы — на корм и подстилку скоту». Еще людям отдавали коровий навоз, который они превращали в высушенные кирпичи («лепили гной»), которым и топили зимой печи. Несколько послевоенных лет были неурожайными, поэтому народ собирал траву, кору с деревьев, желуди. «Все были очень голодными, но суетности и торопливости за едой мне не запомнилось». Огород — единственный кормилец крестьянской семьи состоял из 48 соток. После уборки с колхозного поля зерна там оставались колоски. Колхозникам запрещалось собирать их для себя. На поле приходили школьники вместе с учительницей и собирали их для государства. Объездчики внимательно смотрели, чтобы никто не брал зерен себе в карман. Немало людей попадало под суд: «И сколько таких невинных людей пострадало в то время! И в результате те, кто растил хлеб и кормил страну, сами умирали от голода»[720]. Автор сравнивает сталинские и ветхозаветные времена (книга «Руфь»), когда Руфь ходила по полю Вооза и собирала колоски, и подытоживает: «Только вот ветхозаветные Моисеевы законы были более гуманны, чем наши советские. Моисеев закон предписывал не подбирать с убранного поля оставшиеся колоски, но оставлять их и часть несжатого поля в пользу бедняков. По нашим же советским законам, за это гоняли, били, калечили».

Картина страшная, и нельзя отмахнуться и сказать, что вождь мог и не знать о колосках, об обирании колхозников, и правду от него могли скрывать. Но если апологеты вождя настаивают на его мудрости и зоркости, организационной гениальности и чрезвычайной информированности, то и эти масштабные (характерные для всего послевоенного крестьянства) вещи не могли пройти мимо него. Безусловно, обо всем этом он знал. Нередко перед самими современниками вставал вопрос: «Куда шли изъятые у крестьян мясо, молоко, яйца, зерно, фрукты и овощи?». Даже те, кто писал Сталину или его помощникам письма с мольбой о помощи, считали, что во всем виноваты «враги народа». Люди искренне думали, что их хлеб, масло, сахар помогают власти строить социализм, и лишь кто‐то в корыстных целях пользуется этим народным добром. Например, в письме рабочих тульской артели «Наша техника», отправленном в ЦК ВКП(б), руководство области, которое «не печется о людях труда», названо «жирными свиньями», которых «нельзя даже сравнивать с руководителями николаевской России»[721]. В подборке писем рабочих 1939–1940 годов, адресованных Сталину, Молотову, верховным органам власти, нередко звучит этот упрек: «Как раньше ни угнетали рабочего и крестьянина, но хлеб он имел», «То, что раньше давали свиньям, дают нам», «царская Россия была не очень развитой, да зато мануфактуры было сколько хочешь, а очереди даже не знали». «Где девался хлеб? Кажется, и собрали мы 6 млрд. пудов зерна. Посчитаешь, по 35 с лишним на каждого человека. Войны затяжной не было, а хлеба уже два месяца как нет» (Гомельская обл.). Рабочий обращается к Сталину: «Рабочий с 14‐летнего возраста, с производственным стажем 17 лет, с небольшой семьей в три человека, с зарплатой 500–600 руб. в месяц, не пьяница, не картежник — не может при свободной торговле в течение четырех лет купить хотя бы метр ситца или шерстяного материала?» (г. Горький). Жительница Нижнего Тагила молит вождя: «тяжело смотреть на голодного ребенка. Готовить не из чего. Все магазины пустые, за исключением в небольшом количестве селедка, изредка если появится колбаса, то в драку. Иосиф Виссарионович, от многих матерей приходится слышать, что ребят хотят губить. Я тоже уже думаю об этом. Затоплю печку, закрою трубу, пусть уснут и не встанут». «Вошь одолевает, запаршивели все. Друг у друга занимаем грязную мыльную пену. Сахара мы не видим с первого мая прошлого года, никакой крупы, ни муки, ничего нет. Нет ничего страшнее голода для человека. Этот смертельный страх потрясает сознание, лишает рассудка…» (Сталинград). О том же вопль к Молотову жителя Казани: «Сильное истощение детей дошкольников и школьников, которые не имеют ни сладкого, ни жиров. Какие же они „будущие строители коммунизма“. Где забота об их здоровье?».[722]

Тяжелейшие проблемы с продовольствием сопровождали практически всю сталинскую эпоху, но перебои с продовольствием продолжали существовать и в 1939, и в 1940‐х годах, потом начались военные лишения, следом за ними — тяжелые годы послевоенного восстановления, в общем, ситуация до смерти Сталина так и не изменилась. Епископ Варнава (Беляев), проживая в Киеве, с начала 1950-х вел дневник, фиксирующий советскую повседневность, в котором не раз отмечал это: «Пшеницы сейчас собирают около восьми миллиардов тонн в год. А мы хлеба досыта едим? В столице Украины на 35 году революции хлеб можно достать только по утрам в большой очереди, не больше двух кило в одни руки. Куда же он девается? Очевидно, за границу на поднятие социалистической всемирной революции под прикрытием лозунга „Мир во всем мире“»[723]. В другом месте: «Сейчас в Киеве пропало мясо во всех видах, всех сортов, в колбасных изделиях, в консервах. Нет нигде круп, ни грамма сливочного, топленого масла».

Нельзя не удивляться, что на дворе 1940 г., а люди не боятся писать Сталину и Молотову такие письма. Но писали как раз те, кто стал уже «советским человеком», беззаветно верившим вождю и партии, не сомневающимся в генеральной линии партии, бесхитростные и наивные в своей вере, идеологический оплот сталинского режима. Про них можно сказать, что жизнь их проходила на «советских рельсах». «Правильному пониманию мною жизни, на рельсы которой я еще только становлюсь», — писал житель Гомельской обл. Б. И. Морозов. Власть вполне осознавала объективность существования этого советского патриотизма. Тот же Б. И. Морозов, как советский патриот, много и часто рассказывает неграмотным соседям «о международном положении