Читать интересную книгу "Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков"

сходить в Чанъань в его монастырь и, передав поклон всей братии и настоятелю, испросить трактат, объяснив, зачем это нужно прямо сейчас. Шраманера поехал на лошади из каравана. Вернувшись, он рассказал, что настоятель монастыря уже сменился, прежний умер. Монаха, отправившегося в Индию много лет назад, он не знает, как и большинство монахов. Но нашлись все-таки два-три монаха, которые помнят неуемного молодого монаха, дерзнувшего нарушить запрет, поступивший из дворца.

— Наверное, это те монахи, которых не пустил дальше в пустыню начальник заставы, — проговорил Махакайя.

Книгу вестнику так и не дали. При новом настоятеле действовал запрет на мирские книги.

Махакайя пытался восстановить в памяти давно читанное, — а память у него была крепкая да цепкая, что служило поводом для насмешек йогина Керасы: мол, как же так вы, ученики Будды, утверждаете, что сознание — словно лужицы, капельки после дождя, а не непрерывное течение? Разве не этой ли непрерывности благодаря ты все так хорошо и помнишь? И значит, твое сознание едино и непрерывно.

Но сейчас он как раз и не мог выудить из этого якобы единого потока слова той главы, которую так любили толковать монахи прежних времен. А имена этих монахов он помнит: Чжу Дао-цянь, младший брат канцлера династии Цзинь, странствовавший в сандалиях и с циновкой по горам Шаньшань и живший в скиту, — в этих же сандалиях он разгуливал и по императорскому дворцу, когда был принят там; спокойно он проходил через красные двери, в которые имели право вступать только знатные, и когда кто-то сказал ему об этом, он ответил, что думал, будто двери из соломы; еще монах Чжи Дунь из монастыря Баймасы, — его толкованием восхищаются до сих пор; Ши Хуэй-юань, написавший кроме этого и трактат «Монах не поклоняется государю», а также и ту гатху про пылинку…

Махакайя вспоминал холм на краю столицы Хэсины, где остались монахи монастыря Приносящего весну фламинго, настоятель Чаматкарана с удивленными глазами, старик Таджика Джьотиш… Жив ли он? Может, и поправился и теперь по вечерам поднимается на свою башенку, чтобы следить за течением звездной великой реки. Кесара говорил, что есть йогины двух ступеней: мадхубхумика — пребывающие на сладостной ступени, и праджняджьотиша — обладающие звездной мудростью. На эту ступень, видно, и сумел взойти старик. Хотя он и не йогин… Но ведь его созерцания звезд и есть санъяма на светилах, которой и занимался усердно йогин Кесара в окрестностях Наланды.

Возможно, Кесаре и не составило бы труда узнать, как обстоят дела на холме Хэсины. Йогин утверждал, что научился проникать в акашу, особое пространство звука, мысли, знания и чувств. Он говорил, что становится там паучком, которого несет легкое дуновение ветерка. И он проникает сквозь горы, деревья, глиняные стены. А если ему хочется созерцать тех, кто невидимый для остальных проносится в воздухе и реет в небесах, то он просто свершает санъяму на собственной черепной коробке.

Кроме того, ему доступно и чужое сознание, он помещает свое сознание, как хрусталь, в поток чужого, и хрусталь неизбежно окрашивается, потому что лишь у достигших просветленности этот поток бесцветен и чист. Правда, ему не удается видеть какие-то посторонние обстоятельства этой жизни, ее реальность, но только поток восприятия этой реальности.

Этому он учил и Махакайю, невзирая на то, что он приверженец Дхармы. Однажды под руководством йогина Махакайя сумел воздвигнуть кристалл хрусталя в потоке сознания пришедшего к Кесаре купца, и, когда основание кристалла начало окрашиваться светло-коричневой и буроватой жижей, его замутило и чуть не вырвало. Кесара улыбнулся, но тут же нахмурил лохматые брови и сказал, что до обретения бесстрастия Джаладе далеко, — так он называл Махакайю, узнав, что тот пришел из Поднебесной: Джалада — Водотворец, то есть Облако. Пока Джалада наполнен испарениями сансары и слишком тяжел, и мутен. Но осваивать это умение Махакайе уже совсем не хотелось, он зарекся проникать в потоки чужих дхарм. Правда, случившееся в Хэсине во время пыльной бури, озадачивало. Возможно, это происходило теперь и помимо желания Махакайи, что свидетельствовало о его недостаточной продвинутости на самом деле. Все, чему учил и учился когда-то сам Кесара, называлось Пуруша, или Зритель. Зритель среди потоков дхарм. Но — Зритель, контролирующий все свои зрелища. И абсолютно бесстрастный. Овладеть этой способностью в полной мере Махакайя так и не смог.

Кесара был щедр к нему, иноземцу и иноверцу, как может быть щедр только сознающий свою силу и обладающий великими богатствами. Но Махакайе приходилось много времени тратить и на другие дисциплины: он изучал санскрит, который уже знал, но не в должной мере; изучал язык Страны Льва пали; изучал языки, на которых говорили вокруг: шаурасени, магадхи, джайн-шаурасени; и без устали устремлялся снова и снова в главные хранилища этого необыкновенного места — в библиотеки, наполненные истинными сотами слов и света. Древние словеса Наланды сияли… А ведь Кесара утверждал, что именно сияние — определяющая характеристика акаши. Но нет, это было обычное пространство каменных зданий, только хранились там необычные созерцания мудрецов Индий — Будды, его учеников, Нагарджуны, его последователей Буддапалиты, Бхававивека, великого логика Дигнага, автора «Абхидхармакоши» Васубандху и его брата Асанги. И многие из них сами пребывали здесь.

В Наланде о Кесаре отзывались с большим почтением, хотя и порицали его учение санкхья-йоги и вызывали его на диспуты, чтобы разбить это учение в пух и прах, и если это не удавалось, то негодовали и просили настоятеля обратиться к махарадже с просьбой изгнать йогина подальше в лесные дебри. Но Шилабхадра отвечал, что надо не лениться и лучше готовиться к прениям и усерднее заниматься йогой Дхармы. И ведь не изгоняются из Наланды брахманы, учителя — да, иноверцы, но мудрецы, знающие священные тексты и астрологию, медицину, языки, географию, изобразительное искусство, литературу; среди них греки, арабы, персы и многие другие.

Может быть, этот йогин с гривой спутанных волос и птичьей клеткой грудью, на которую ниспадала черная раздвоенная борода с серебряными прядями, да совершенно высохший и действительно похожий на паучка Шилабхадра и были олицетворениями Индий…

Как беспределен Мир,

Непобуждающий и непобудимый.

В безликом нечто он являет нам свое изображенье,

Сметая пустоту, передает свой лик[341], —

снова пришел ему на ум Хуэй-юань, написавший трактат о монахе и императоре. Именно об этом сейчас и следовало думать. Ведь с императором Махакайя и вступил в отношения, нарушив его запрет. И это деяние было в полном соответствии с трактатом Хуэй-юаня. Говорят, и сам Хуэй-юань был обликом, как император. Рассказывают, что один монах решил преподнести ему в дар бамбуковый жезл