Читать интересную книгу "Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков"

пробавляясь корой деревьев и жесткой соломой — он остался цел. И внезапно в каком-то ослеплении, а точнее в сиянии, монах и увидел своего коня и чуть не заплакал. Сколько лишений и трудов ему довелось претерпеть!.. Ради чего? Ради этого мгновения?

И Махакайя, не удержавшись, поцеловал коня в теплую большую щеку. Конь громко вздохнул.

Достав первый попавшийся свиток, Махакайя развернул его. И это была «Сутра сердца». Махакайя начал читать: «Ом, хвала Благословенной Праджняпарамите!..»[345]

Хайя склонил голову и эхом откликнулся: «Ом!»

«Материя не отлична от пустоты. Пустота не отлична от материи. Материя — это и есть пустота. Пустота — это и есть материя, — читал Махакайя. — Все дхармы имеют пустоту своим сущностным свойством. Они не рождаются и не гибнут, не загрязняются и не очищаются, не увеличиваются и не уменьшаются… Нет заблуждения и нет прекращения заблуждения и так вплоть до отсутствия старости и смерти и отсутствия прекращения старости и смерти. Нет страдания, причины страдания, уничтожения страдания и Пути. Нет мудрости и нет обретения, и нет того, что было бы обретаемо».

Чиновники замерли и слушали. Именно эту сутру Махакайя уже перевел на язык хань, так что все им было понятно. И хорошо слышно, потому что голос монаха гулко раздавался среди стен и строений: «По той причине, что бодисатвы опираются на праджня-пармиту, в их сознании отсутствуют препятствия. А поскольку отсутствуют препятствия, то отсутствует и страх. Они удалили и опрокинули все иллюзии и обрели окончательную нирвану».

Но вряд ли им так же хорошо были понятны эти слова: «Все Будды трех времен по причине опоры на праджня-парамиту обрели аннутара самьяк самбодхи.

Посему знай, что праджня-парамита — это великая божественная мантра, это мантра великого просветления, это наивысшая мантра, это несравненная мантра, могущая отсечь все страдания, наделенная истинной сутью, а не пустопорожняя. Поэтому и называется она мантрой праджня-парамиты. Эта мантра гласит: Гате, гате, парагате, парасамгате, бодхи, сваха!»

Махакайя перевел дух и добавил: «Сутра сердца праджня-парамиты закончена». И, замолчав, Махакайя вдруг понял, что даже и птицы здесь перестали петь. Он стоял, склонив голову и держа свиток.

Внезапно снова зарокотал барабан, и птицы запели. Как будто только этого дозволения и ждали. Распорядитель приказал поворачивать, и караван тем же путем, каким вошел сюда, удалился.

Вскоре караван уже был и вне Дворцового города, и вне Императорского города — на шумной улице Чанъани. Уже другой чиновник в зеленом халате сказал, что сейчас их отведут в монастырь, где следует сгрузить все книги, изображения, изваяния; после этого караванщики и животные отправятся на постоялый двор с конюшней к Западному рынку, а монахи могут остаться в монастыре и ждать дальнейших высочайших распоряжений.

И караван двинулся по белым пескам Чанъани среди разноцветных толп и рядов деревьев.

— Зачем мы туда входили? — спрашивал недоумевающий А Ш-Шарран.

— Чтобы узнать, как тут много ворот, — отвечал с усмешкой Готам Крсна.

Махакайя пытался им объяснить, в каком месте они побывали…

— Но зачем?! — недоумевал А Ш-Шарран.

— Предстать пред очи Сын Неба, — сказал Махакайя.

— Сына Неба? Императора Тан?

— Да.

— Который же из них был? Я припоминаю, там двое мелькнули в таком же плаще, как и у меня, — проговорил со значением Готам Крсна, окидывая взглядом свой фиолетовый плащ.

Махакайя покачал головой.

— Думаю, император взирал на нас из галереи.

— Из галереи?.. Но там они всюду… Из какой же?

— Этого я не знаю, — признался Махакайя. — Но уверен, что так и было. И его слуха касалась благая сутра.

— Хм, значит, ты прощен, учитель? — заключил Готам Крсна, выпячивая подбородок и делаясь и впрямь похожим на настоящую обезьяну.

— Ну если его голова все еще здесь, а не там, — сказал араб, кивая назад, на Императорский и Дворцовый города, — значит, прощен.

И усы его и борода золотились в солнечном свете, а лицо как будто истаивало, так что монаху вдруг вспомнился Шэньша шэнь, дух Глубоких песков. И он внимательнее взглянул на араба, потом перевел глаза на Крсну. И вся его история представилась ему какой-то странной повестью, исполненной всяких чудес и неожиданных поворотов, — в духе писаний Гань Бао, его «Записок о поисках духов», которые взрослые зачитывали по вечерам в домах, нагоняя страху на всех слушателей, и особенно на детей. Хотя что ж, эти записки многими воспринимаются как правдивые, и ученый Фань Е в своей «Истории Поздней Хань» много их цитирует.

А ведь в моей истории, думал Махакайя, нет ничего выдуманного. Правда, и самому она уже кажется порой невероятной. Словно кто-то перехватил поток моих дхарм, чтобы все рассказать по-своему. Может, такой же йогин, как Кесара, проникший в сияющее пространство звуков, которые можно только видеть. Но тогда и этот караван, верблюды, лошади, и эти погонщики, и Хайя с лошадиным лицом, араб, Крсна, и я — все мы движемся в этой странной сияющей трубе. А ведь это не так. Нет! Над нами синее небо с легкими облачками, шелковое небо, щедро развернутое над столицей, полной многоголосых людей, детей, домашних животных, птиц, храмов, домов с утварью, постройками, деревьями. И мы движемся по широкой улице, деревья на которой отбрасывают тени, как и люди, верблюды, лошади. Конечно, можно представить все это потоками дхарм. И скорее всего, неясным потоком и должны быть мы и остальные, как об этом говорил Кесара, — потоком, посреди которого водружен чьей-то волей кристалл хрусталя, окрашивающийся в разные тона…

Но на самом деле это не так. Нет, не так. Мы живы, мы дышим, смотрим, и на шеях у нас пульсируют горячие жилки.

Хотя — и это все лишь иллюзия.

Гате, гате, парагате, парасамгате, бодхи, сваха!

Глава 3

Люба, здравствуй!

Паршивая эта зима продолжается. На улицах Плауэна слякоть и туман. Пройдет курильщик — и долго висит мокрое, вонючее табачное облачко. Когда-то я и сам такое оставлял, не замечая, а как бросил курить, сразу реагирую, если чую.

Стас тоже, небось, хочет курить. Как в себя придет, покурим. Может, во сне он и курит, не зная про мой зарок. Наверняка видит сны. О чем? О ком? Какого времени? Ты замечала, глазные яблоки движутся быстро? Это первый признак сна. На сны, говорят, многое влияет: звуки, запахи, положение тела. Что если распылять одеколон? Духами и так пахнет, от тебя. А еще можно включать какую-нибудь музыку. Ведь музыка, как говаривал старина Шопенгауэр, могла бы существовать даже и без мира. То есть — без пространства в первую очередь. Наш Бацзе сейчас как раз в таком состоянии и находится. Для