Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

силах такое — ведь не в человечьих, и — простите, что я говорю это в храме, — не в Божьих. А в чьих — я не знаю».

«Вот в чьих, — рука священника протянулась к стене, и палец указал на плиту — перед дверью — ещё одной дверью! — Здесь он лежит. Имя — стёрто. Забыто, стёрто — и с камня, и из памяти. Что осталось — ты видел. Не всё, но видел. И слышал — но тоже не всё. Я расскажу остальное — что знаю. Почему? Ты слушал музыку — так, как должно, — и потому я показал тебе это. И расскажу. Иначе бы — ты бы согрелся, переночевал здесь — и, уехав — ничего не увидев, ничего не узнав, — вскоре забыл бы об этом — ибо нечего было бы помнить. Теперь — не забудешь. Думаю — никогда. Увидевший это — не сможет забыть. Услышавший — тем более. Слушай. И пусть он ещё раз услышит», — он махнул рукой в сторону захоронения — или двери?

«Когда это было — не знаю. Но уже после гонений диоклетиановых, и после того, как Константин признал Церковь. Признать-то признал — да только какую Церковь? Они ж сами не могли разобраться, кому поклоняться и как, — ариане, несториане, монофизиты — кого там только не было!» Я, разумеется, подумал: «Сам чёрт тут ногу сломит», — и, конечно же, покраснел за подобную мысль в храме — но священник ничего не заметил — слава Богу, здесь было довольно темно — хотя Бога ли славят они в этом храме? И как бы в ответ мне он продолжал: «Были ереси и не ереси: кого признавали — становились отцами церкви, остальные — еретиками. А кого и почему признавали? Политика, личные интересы, корысть, тщеславие — много причин. И учение, признанное в силу этих причин свыше тысячелетия назад истинным, считается таковым и по сей день. Или с добавлениями, возникшими из тех же побуждений», — испытующий взгляд его упёрся в меня, а за взглядом — вопрос: «Ты не удивлён? Такие слова — и в храме?» — «Нет. После слышанного и виденного — нет».

«Споры. Жестокие. Страшные. Беспощадные. Как поступали с противниками в те времена — думаю, уточнять не надо. Но споры шли. О соотношении божественного и человеческого в Христе. Спорили. Убивали друг друга. Что-то решили. Но от постановления собора домысел вряд ли становится истиной. И то, что я расскажу, — тоже не знаю, истина ли. Не знаю. Слышал ли ты о ереси Маркиона, что Бог Ветхого Завета — зол, Бог Нового — добр? Что разные это Боги? Не слышал — ну так я тебе сказал. Но тот, кто лежит под камнем, — рука его ткнула в плиту, за нею — тень, — тот говорил другое. Зло. Почему мир зол? Как спастись в этом мире? Есть ли спасение? Есть ли спаситель? Многие пытались ответить — разное. Но вот что ответил он — тихий, спокойный человек, не лезший в церковные дрязги, не лезший в политику — сидевший себе мирно и думавший.

По образу и подобию своему создал Бог человека. По образу и подобию. А в чём главное свойство Бога? Что он — творец, создатель мира. И человек — творец — мира — внутри себя. И он — подобный Богу — хотел познать то, что создано Богом, — и творить подобное. И за это наказан. Смертью. Представляешь: бессмертный — смертью! И это — зло. Главное. Оправдывать Творца? Можно. Но знаете ли, — почему-то он порой переходил с „ты“ на „вы“ — ведь это просто подгонка под ответ. Вы знаете — точнее, хотите знать, что Бог добр, — и пытаетесь это доказать, даже исходя из злых его поступков, а когда не удаётся — ссылаетесь на непознаваемость Божьего промысла. А может, он и действительно непознаваем — но откуда ж вы знаете, что добр? Непознаваем? И за познание — смерть? Самому и потомкам — всем людям?

Да, так вот — пришёл Человек — так говорил тот, кто под камнем, — и сказал: „За познание — смерть? Нет! Познанием добуду я жизнь вечную — себе. И другим“. Так он решил. И так сделал. Мудрый был человек — быть может, равный Творцу — и нашёл тайну смерти. И воскресил мёртвого. Своей мыслью. Своим знанием. И люди пошли за ним. Бог дал им жизнь. И смерть. Тот же — бессмертие. Вернее — надежду. Вы ж помните миф — греческий, местный, можно сказать, — о богине, полюбившей смертного и выпросившей у богов для него бессмертие — но забывшей про молодость. И остался он — вечно стареющий — не человек — живая старость, ходячие — вернее, давно уж не ходячие — останки. Так вот — старость он ещё не сумел победить. Но хотел. И смог бы! Своей мыслью. Своим духом. И смерть — один раз воскресил он мёртвого — но это значит — нашёл он путь. Хотя бы начало пути. И вернул бы он людям бессмертие — то, что отнял у них Творец».

«Послушай, — почему-то я тоже перешёл на „ты“ — не от недостатка уважения — скорее наоборот; просто это соответствовало духу беседы — ведь даже к Богу в молитвах обращаются на „ты“ — послушай, ведь это какая-то искажённая трактовка Христа?» — «Да, это другая трактовка. Какая из них искажена — не знаю. Ту ты слышал. Дослушай и эту. Он нарушил волю Творца. Тот дал людям смерть. Этот — бессмертие. Пытался дать. Творение восстало против творца. Против творца, убивающего это творение. О нет, тут тебе не Иов, бессильно жалующийся и ругающий Бога. Этот — борец. Тот, кто против воли Бога поставил — свою. Человек, по образу и подобию созданный, — и стал он подобен Богу. И Бог предстал перед ним — во всей мощи своей и величии, в вихрях и пламени, и гневен был облик его. Кто бы не дрогнул? Кто? Но этот стоял. Не склонившись. Страх был в сердце его, но стоял Человек — не склонившись перед Творцом».

Я слушал, и, конечно, всё это было очень торжественно и возвышенно, — но один естественный вопрос вертелся у меня на языке — и я его задал: «А почему нельзя проще? При могуществе-то Бога? Камень, упавший на голову; тяжёлая и непродолжительная болезнь с — увы, летальным исходом — мало ли, что можно сделать? Зачем эти дешёвые мелодраматические эффекты?» — «Убить может и зверь. Убить