Читать интересную книгу Сага о Викторе Третьякевиче - Марта-Иванна Жарова

Люба.

Это была отсылка к тем же временам, когда Любаша носила прозвища Ласточка, Стрекоза и Тюленин В Юбке, то есть классу к шестому. Виктор тогда ещё не был комсоргом, но ему уже очень хорошо удавалось пробуждать в своих товарищах совесть, если той вдруг вздумалось вздремнуть. Так, одно время кто-то из хлопцев, может быть Ким Иванцов, но теперь уже не вспомнить точно, заразил весь класс дурным поветрием: стоило кому-нибудь обратиться к товарищу в присутствии других с просьбой о какой-либо помощи или одолжении, в ответ звучало неизменное: «Я что, рыжий?» Класс поддался поветрию с поразительным единодушием, по крайней мере его мужская половина. Один только Виктор решительно ему воспротивился и, услышав в своём присутствии сакраментальную фразу, всегда вступал в разговор. «Я – рыжий!» – заявлял он, и тотчас предлагал просителю помощь со своей стороны. Одно время его действительно пытались дразнить Рыжим, но Виктор не обижался на прозвище, которое принял на себя добровольно, а потому оно к нему не пристало, и дурное поветрие сошло на нет вместе с этим прозвищем и исчезло, как прошлогодний снег. Теперь казалось, что всё это было давно и с кем-то другим. Если бы не Люба, Виктор сам ни за что бы не вспомнил. Но от её неожиданных слов он даже перестал играть.

А запах жареной картошки, что до сих пор слабо просачивался сквозь щель под дверью, становился всё сильнее. Виктор обернулся и увидел, что Ефросинья Мироновна стоит на пороге, распахнув дверь.

– Давайте ужинать, ребятки, – ласково пригласила она. – Пока горячее. Потом ещё поиграете, если надо.

Ужин у Ефросиньи Мироновны удался на славу. Она положила каждому по полной тарелке и с гордостью поставила сковородку на подставку посреди стола, чтобы ребята могли взять себе добавки. Картошка, слегка обжаренная в подсолнечном масле, была хороша уже сама по себе, потому что это масло в военное время становилось роскошью, а вкус и цвет картофельных ломтиков не оставлял никаких сомнений в том, чем они так щедро сдобрены. Разумеется, для того, кто был знаком с этим кушаньем, которое в оккупированном городе, где люди выживали кто во что горазд, казалось райским пиром.

– Знаешь, что это? – обратилась Ефросинья Мироновна к Виктору.

– Конечно, – ответил он. – Моя мама тоже ходит иногда на скотобойню за кровью. Мясо теперь только для тех, которые немцам продались. Но ничего, проживём и так! С маслом очень вкусно получилось.

– Кушайте на здоровье, – ответила Ефросинья Мироновна. – А что проживём, это верно. А теперь и Люба у меня трудоустроенная. Вам там, говорят, паёк положен?

– После концерта и получим, – обнадёжил её Виктор. – Нам до Нового года концерт показать надо, чтобы немцы добро дали на дальнейшую работу клуба. Вот мы и стараемся.

– Так ты же сперва про спектакль говорил, – заметила Ефросинья Мироновна.

– Верно. Мы сцену из спектакля в концертную программу поставим. А спектакль выйдет уже в новом году. В сорок третьем. Как раз к столетию пьесы. Ведь, знаете, Шевченко написал её в 1843 году!

– Смотри-ка! – впечатлилась Любина мама.

– Осторожно! – в шутку предостерегла её Люба. – Витя может до Нового года рассказывать про своего любимого Шевченко. Правда, Вася?

– Хоть Васю-то не трогай! – также в шутку пожурила дочь Ефросинья Мироновна. – Дай ему поесть спокойно.

Действительно, с набитым ртом Вася никак не мог отвечать на дурацкие вопросы.

– Тем более что мне некогда до Нового года про Шевченко рассказывать. Нам репетировать надо, – многозначительно взглянул на Любу Виктор.

Ефросинья Мироновна тоже внимательно посмотрела на дочь и вдруг спросила:

– А почему ты, Люба, его рыжим называешь? Ведь он же русый, а не рыжий.

Все трое вздрогнули. И каждый задался одним вопросом: что ещё успела услышать Ефросинья Мироновна из их разговора в комнате?

– Это я, мама, так, – ответила Люба неопределённо. – Ещё со школы. Просто я его так иногда называю…

Ефросинья Мироновна казалась озадаченной.

После ужина Василий и Виктор заявили, что продолжат репетировать с Любой позже. Когда стали прощаться, Виктор, сидевший за столом рядом с ней, наклонился к её уху и прошептал: «Значит, договорились? В половину первого за дальним терриконом!»

Знамя над шахтой

Ночь опять выдалась ясная, луна стояла над землёй такая светлая и смотрела так холодно, так спокойно и невозмутимо со своей высоты, что и Виктору передалась эта безмятежность. Он был начеку, но с лёгким сердцем. Люба и Майя не заставили себя ждать. Он даже не успел остыть после быстрой ходьбы, а девчата уже были тут как тут вместе с флагом. Ух и длинное же древко придётся поднимать им по отвесной лестнице, но зато под стать полотнищу! И виден флаг будет издалека!

Знаменосцем, конечно, выступала Люба.

– Давай я пока понесу, – предложил Виктор, но со слабой надеждой, зная её характер.

– Вот это уж точно будет лишнее! Иди вперёд тогда уж.

Виктор затем и навязался помогать девчатам, чтобы в случае чего вызвать на себя и увести от них любую опасность. Он проделал путь от дальнего террикона до шахты номер 10 и обошёл вокруг неё, крадучись в мёртвой тишине. Звук собственных шагов по жёсткой, перемешанной со шлаком каменноугольной пыли отдавался у него в ушах. Даже воздух будто застыл неподвижно, хотя это лишь казалось: ведь, громко или беззвучно, степь всегда дышит.

Виктор притаился в тени той самой шахтной трубы. Лестница на ней была такая же, как на школьном здании, разница только в высоте. Вот Любаша первая начала подъём. Флаг ей Майя привязала на спину, чтобы освободить руки, и сама пустилась следом. Виктор отвёл глаза от двух тонких тёмных силуэтов. Ещё немного – и их даже отсюда будет трудно разглядеть, если только пристально не вглядываться в эту трубу, а кому она нужна среди ночи!

Виктор стоял, укрытый в чёрной тени, на жёсткой чёрной земле. Она всегда была суровой (если упадёшь – непременно раздерёшь колени до крови), но теперь ему казалось, от неё исходит гнев. Виктор вспомнил, как в детстве уже ловил это чувство. Гнев потревоженных недр снился ему во сне, и он задабривал их наяву, сажая деревья. И вот к этим недрам потянулись лапы фашистов, пришлых врагов, и Земля не простит своим детям, если они не сумеют защитить её. И это Красное Знамя, что водружали сейчас девчата на трубе шахты, было как клятва верности.

Виктор добрался до кровати уже на излете ночи и едва сомкнул глаза, как оказался вдруг в Паньковском лесу, на той самой поляне, где по ночам при лунном