раньше. А тебе?
– Мне тоже. Почти, – отозвался Виктор. Признаваться Ане в своей усталости он не считал правильным. Жаль, что по-честному он не мог обойтись без этого «почти».
– На тебе, Витя, столько всего держится! Наверное, это трудно, – в свою очередь заметила Аня сочувственно. – Не то что нам! Мы с девчатами так рады, что и для нас есть дело и мы тоже можем послужить нашей Родине! Ты ведь понимаешь, Витя, как это важно – знать, что в своих подругах ты не ошиблась. Вроде бы и не совсем это правильно, потому что в них не моя заслуга, но такая гордость за моих девчат меня берёт!
Виктор слушал её с растущим изумлением: так близки ему были Анины мысли. А как она переменилась! Он помнил её безмятежно спокойной и немногословной, а сейчас Аня сама заговорила с ним о своих подругах, членах маленькой подпольной группы, которую она возглавляла. И её потребность поделиться с ним самым важным, самым сокровенным тронула его.
– А теперь мы все тоже в самодеятельности! – похвасталась Аня. – Вот только Вера – соседка моя, помнишь? – делает вид, что ничего не понимает, а на нас смотрит так, будто нам должно быть стыдно. Словно мы на немцев работаем, а она, такая гордая, нас презирает!
Эта Анина жалоба напомнила ему о недавней случайной встрече с бывшей пионервожатой Зиной Выриковой, но ему неприятно было произносить её имя – оно вызывало на языке привкус липкого страха.
– Ты на таких не оглядывайся, – посоветовал он. – Правда, присматриваться к ним потихоньку мы всё равно должны, потому что ошибаться права не имеем.
– Вот я, Витя, и присматриваюсь, – вздохнула Аня. – Всё думаю: а может, она честный человек и действительно не понимает?..
Несколько мгновений они шли рядом молча, но молчание не было тягостным, обоим было приятно слышать шаги и дыхание друг друга.
– Я тебя, Витя, даже не спросила, как ты жил, а ведь мы с тобой не виделись с сорок первого года! – виновато произнесла наконец Аня. – Может, это потому, что кажется, будто только вчера мы с тобой расстались, а может, потому, что я не помню, чтобы ты и раньше о делах своих рассказывал. Я-то знаю, какой ты! Других слушаешь, а сам молчишь.
– Не молчу. – По голосу Виктора Аня не могла не понять, что он улыбается. – И на вопросы всегда отвечаю. Что ты хочешь знать?
Аня тихо засмеялась.
– Ловлю тебя на слове! – воскликнула она с ноткой озорства. – Теперь признайся честно: ты часто вспоминал меня в Ворошиловграде?
Виктор замедлил шаг.
– Честно? Вспоминал, но не часто, – ответил он тихо. – А знаешь, почему? Потому же, почему и старшего брата Мишу вспоминаю нечасто, а как вспомню, так и гоню от себя прочь мысли о нём, потому что слишком много в них тревоги. Когда человек дорог, Нюся, «вспоминать» – это совсем не подходящее слово, ведь он как будто всегда с тобой, в тебе самом, как часть тебя, и в то же время за него больше, чем за себя, боишься.
Виктор сам не заметил, как назвал её Нюсей – так, как назвал бы родную сестру. Поняв это, он смутился, но тотчас же отбросил ложный стыд. Раз он обещал ей свою честность, отступать ему было некуда. И он чувствовал всем своим существом, как чутко отзывается в ней каждое его слово.
– Меня ведь, знаешь, прошлой осенью брат Миша из Ворошиловграда в эвакуацию отправил, – произнёс он вдруг, и голос его зазвучал глубже. – Уговорил-таки! Не без хитрости, конечно. Так я чуть было в Ташкент не уехал, только представь! С полдороги опомнился, точно ото сна очнулся. Наши наступают, из-под Москвы немцев погнали, а я, значит, в тыл, в тёплое местечко! Это я-то, который немецкий вызубрил уже к сороковому! Да разве смог бы я себе простить? Вот когда, Нюся, я тебя вспомнил! Прежде всех на свете! Брата Мишу и тебя. И такое чувство, что вот они за Родину жизнь отдают, а я вместо них жить останусь. Миша ведь в подполье работать уже тогда готовился, а про тебя мне сон приснился, пока я в том поезде в Ташкент ехал. Смутный сон, запутанный, но я помню, что проснулся от страха. Даже мама мне там не приснилась ни разу, а ты… Как будто разбудить меня пришла. И когда проснулся, я знал, что если уеду, то уже никогда не увижу ни тебя, ни Мишу.
Чувствуя, что он весь захвачен воспоминанием слишком пронзительным, чтобы не причинять боль, Аня мягко коснулась его руки.
– А я, Витя, почему-то не боюсь, – сказала она доверительно. – Я верю, что всё это скоро закончится: и оккупация, и война. Придут наши, и нам не будет стыдно: ведь мы не сидели сложа руки.
– Когда придут наши, я пойду с ними до самого Берлина, – не приминул заметить Виктор.
– А потом будет победа, – подхватила Аня. – Снова вернётся мирная жизнь. И мы будем вспоминать наш клуб, и эту улицу, и эту луну. Вот бы сейчас увидеть, какими мы тогда станем!
– Не нужно спешить, – предостерёг её Виктор. – Мы ещё многого не успели сделать, через что нельзя перепрыгнуть. Вот когда сделаем, тогда и заглянем в будущее, и это будет так же легко, как сейчас – завернуть за угол.
За углом начиналась Анина улица, и Анин дом стоял на ней в двух шагах от поворота.
Действительно, не надо было спешить! Они оба ещё шли бы и шли рядом и говорили бы обо всём на свете. А теперь нужно было прощаться.
– Доброй ночи, Нюся, – сказал он, крепко пожимая Анину руку.
– До завтра, – тихо и радостно ответила она.
Наконец наступила ночь, к которой так тщательно готовились все участники операции. Люба с Серёжей – вот они, возле входа в здание биржи, два чёрных силуэта. Эх, ни к чему сейчас этот лунный свет! Правда, час назад он был ещё ярче. Да ещё и снег выпал, и на его белом фоне всё так хорошо видно!
Темнота – лучший спутник подпольщика. Виктор и Володя Лукьянченко притаились в тени дома напротив биржи. В конце дома улица делала поворот. Именно оттуда, с той стороны, обычно появлялся полицейский патруль. Исходя из наблюдений, ребята рассчитывали, что полицаи появятся между половиной второго и двумя часами ночи, а сейчас было только начало второго. Часы без ремешка еле слышно тикали у Виктора в кармане брюк. Он опустил в карман руку и слегка сжал часы в кулаке. Теперь он совсем не слышал их тиканья,