у Виктора немного отлегло от сердца. Правда, когда они снова поднялись наверх, там их ожидал сюрприз.
Портрет Гитлера, оставленный в актовом зале, где Мошков беседовал с комендантом и куда заглянули любопытные участники оркестра, исчез. Евгений, однако, тут же обнаружил его в комнате, соседней с той, где репетировали музыканты. Почему-то она оказалась открыта. Там стоял стол, а на нём – склянки с плакатной тушью и чернильница с пером. Видно, в этой комнате располагалась редколлегия клубной стенгазеты. Портрет Гитлера Мошков обнаружил на столе, весьма живописно преображённый при помощи плакатного пера и чёрной туши. На голове у фашистского фюрера красовались рога наподобие тех, что иногда можно увидеть на старых иконах у чертей в аду, уши удлинились, заострились и поросли густой щетиной, а под левым глазом красовался здоровенный фингал. Портрет был без рамы, чёрно-белый, и новые детали на нём смотрелись вполне органично – теперь он казался законченной карикатурой.
– Так…
Мошков с «шедевром» в руках шагнул к безмолвно застывшим оркестрантам.
– Когда же вы успели? – произнёс он с непроницаемо спокойным лицом, но его строгий взгляд заставил ребят отвести глаза. – И кто… А-а, я, похоже, знаю! – мрачно усмехнулся Евгений. – Знаю, но не скажу. Пусть ему будет стыдно, когда нам всем придётся отвечать за его проделку.
Тюленин вскинулся было, выдав себя с головой, но Мошков продолжал, не дав ему вставить и слова:
– Ладно. Что-нибудь придумаем. Не вешать же, в самом деле, рожу ихнего фюрера в нашем клубе!
У Виктора с самого начала не было сомнений в том, кто это сделал. Он испытывал неловкость за выходку друга и в то же время благодарность к нему. Теперь, по крайней мере, не нужно было ломать голову, что делать с портретом. Оставалось лишь запрятать его подальше.
Со следующей недели на работу в клуб оформился Толя Ковалёв. Он взял на себя создание циркового кружка и стал собирать ребят с хорошей спортивной подготовкой, способных принять участие в силовых, акробатических и гимнастических номерах предстоящего концерта. С Ковалёвым пришли и его верные неразлучные друзья Миша Григорьев и Вася Пирожок. К ним стали подтягиваться и другие шанхайские хлопцы, готовые показать свою удаль.
Поначалу компания складывалась чисто мужская, но когда к Ковалёву явилась Люба Шевцова, желающая подготовить акробатический номер, это никого не удивило. Ещё бы! Ведь вся школа имени Ворошилова помнила, как в шестом классе Любаша забралась на школьную крышу, на самый конёк, и на глазах у ребят и учителей, у которых от страха за неё душа уходила в пятки, делала там «ласточку». После этого случая школьным советом было даже принято решение выставлять на переменах дежурных возле пожарной лестницы, которой воспользовалась юная гимнастка, дабы никому не вздумалось повторить её подвиг. Виктор этого тоже не забыл, о чём Люба догадалась по улыбке, с которой он её слушал.
– Ну что, Витя, ты меня отпустишь к Ковалёву? – спросила Люба.
– Попробуй тебя не отпусти! – весело отозвался он.
– Но мы всё равно должны сделать ещё номер на струнных инструментах! – заявила Люба. – Я, ты и Вася Левашов.
– Непременно, – согласился Виктор. – Будем репетировать втроём.
– Надо будет – можно и у меня дома собираться, – сказала Люба и посмотрела на него на этот раз ясно и серьёзно.
– Это очень хорошо, – ответил Виктор.
В самом деле, это она правильно придумала. Может статься, повод для встреч им ещё очень пригодится.
Не прошло и пары дней, как Вася Левашов примчался вечером к Виктору с новостью:
– Любу Шевцову в полицию вызывают!
Голос Левашова прозвучал встревоженно.
– А она? – быстро спросил Виктор.
– Она собирается идти. И совсем не боится! Говорит, что отбрехаться сумеет. Совершенно в этом не сомневается.
Восхищение и тревога звучали в голосе Левашова.
– И правильно, что не сомневается! Потому что, если будешь сомневаться, полицаи это почуют. И я в Любаше тоже не сомневаюсь. Она им головы заморочит! Сами не рады будут, что с ней связались, так и знай!
Виктор обнадёжил Левашова, но сам внутренне напрягся. Он, безусловно, верил в Любины блестящие способности, но, как и Василий, не мог спокойно думать о её визите в полицию.
Он ворочался с боку на бок полночи, а в голову ему лезли догадки одна другой страшнее, и все они были связаны с ворошиловградским подпольем.
Всё утро Виктор продолжал борьбу со своими страхами, потому что Любы в клубе не было. Она появилась во второй половине дня, весёлая, нарядная, победоносно сияющая.
– Вот же дурачьё! – смеясь, воскликнула она. – Это надо придумать такое! Не иначе им сверчки насвистели, будто я в Ворошиловграде разведшколу окончила! Я стою и хохочу, не могу! Говорю им, болванам: я на курсах медсестёр там училась, а выдумывать вы можете всё что хотите. Ничего, разобрались! И, как видите, отпустили. А куда им, болванам, деваться! Мало ли, кто чего болтает? Вот с теми, кто болтает, пусть и разбираются.
«Лучше бы не им, а нам в этом разобраться!» – подумал Виктор, а вслух высказал лишь вторую половину своей мысли, да и то еле слышно:
– Эх, если б только знать, кто болтает…
Женька
Он очнулся среди мрака и холода. В коридоре тихо. Наверное, сейчас ночь. Виктор пытается понять, один ли он. Кажется, это другая камера. Не та, в которую его бросили в прошлый раз: там были ребята, и среди них Ваня Земнухов и Толя Попов из Первомайки. Анатолий, сам избитый так, что на него было страшно смотреть, всё пытался пристроить голову Виктора, чтобы он не захлебнулся, и вытирал ему кровь обрывком рукава от своей рубашки. А Иван лежал у стены совершенно обессиленный, с кровавыми ранами вместо глаз: эти гады разбили ему очки, и острые осколки стёкол врезались глубоко, погрузив его в вечную ночь. Виктор спрашивал ребят из той камеры о Жене, кто и когда видел его в последний раз, но никто ничего не знал.
И вот его снова бросили в одиночку. По крайней мере, Виктор не слышал в этой тишине живого дыхания и не ощущал чьего-либо присутствия. Лежать на истерзанной кровоточащей спине невозможно, а перевернёшься на живот – от прикосновения к каменному полу ожоги на груди запылают огнём. Виктор искал покоя, стараясь, скорчившись на боку, затаиться, спрятаться от боли. Нужно было найти такое положение, чтобы почти не касаться пола, и тогда ему удавалось задремать, забыться. На самом деле ему уже хватало какой-нибудь пары минут покоя, чтобы вылететь из тела, но на то, чтобы обмануть боль, могли уходить целые часы.