сказал Мозес, не трогаясь с места.
– Сейчас справлюсь, – Аппель взял телефонную трубку. – Алло? – сказал он, опускаясь в кресло и глядя на Мозеса. – Алло? Соедините меня со вторым отделением, пожалуйста… – Потом он прикрыл ладонью трубку и сказал:
– Если в следующий раз тебе придет в голову переписываться с кем-либо из пациентов, Мозес, то, пожалуйста, сначала поставь об этом в известность меня.
– Непременно, сэр, – пообещал Мозес.
– Алло? – сказал доктор. – Это второе отделение? Дежурная?.. Очень хорошо. Я хотел бы узнать, как здоровье нашей пациентки, которую зовут… э,.. ее зовут Анна Болейн… Я сказал, Анна Болейн, барышня… Кто это говорит? Это говорит доктор Аппель, если уж это вам так важно…
Вероятно, на том конце провода принесли свои извинения.
– Ничего, – проворчал доктор Аппель. – Так вот, Анна Болейн…
Мозес замер и напряг слух, чувствуя, что он еще никогда не был так близок к Анне Болейн, потому что, в конце концов, этот черный провод, превращал почти в ничто разделяющее их пространство, – наперекор всем бетонным перекрытиям, решеткам и железным дверям, – до такой степени, что уже не было ничего невозможного в том, чтобы услышать ее шаги или голос, или даже шелест одежды, а то и подать голос самому, так, чтобы она услышала, как он говорит ей что-нибудь вроде «привет, Анна» или «это я, Мозес», или «ну, что, узнала?»
– Так это она, – сказал доктор и посмотрел на Мозеса. – Теперь все понятно… Конечно, я знаю, – добавил он почти с раздражением.
– Она выписалась, Мозес – сказал он, кладя телефонную трубку и не глядя на Мозеса. – Выписалась две недели назад.
– Э… – сказал Мозес.
– А ты как думал? Люди выписываются и уходят. Ничего не поделаешь, – доктор Аппель развел руками, стараясь вложить в это твердое «ничего не поделаешь» как можно больше сочувствия.
– Вы ведь не хотите сказать, что она умерла, сэр?
– Ну, конечно, нет, – доктор отвел глаза на потолок. – С чего ты это взял, Мозес?
– Значит, нет?
– Видишь ли, – начал, было, доктор, еще сам толком не зная, что скажет, но Мозес уже перебил его.
– В конце концов, – сказал он негромко, словно давая понять собеседнику, что он все прекрасно понимает и хорошо знает, как следует себя вести в подобных случаях, – в конце концов, ведь это одно и то же, по-моему. Выписаться или умереть, какая, в сущности, разница, доктор?
– Ты что же, думаешь, что никакой? – спросил доктор Аппель. – По-твоему, совсем никакой, Мозес?
– А какая? – спросил Мозес.
Эй, Мозес!
Доктор смотрел на него так, как будто хотел сказать: «У тебя, наверное, нет сердца, Мозес».
«Да, сэр, – говорил в ответ взгляд Мозеса. – Его нет, потому что оно сгорело».
– Ну, какая-то разница все-таки существует, – сказал доктор.
– Значит, она все-таки умерла, – Мозес подошел к дверям и взялся за ручку, но затем обернулся и посмотрел на доктора Аппеля. Тот смотрел на него, не делая никаких попыток опровергнуть его слова.
– Нельзя ли мне узнать, как это случилось, сэр?
– Она разбилась – ответил доктор Аппель, откашлявшись. – Выпала из окна. Какая-то нелепая история. Решетки на всех окнах и вот на тебе. Даже не верится. Я просто не знал, что ее зовут. Анна Болейн. Странно, что ты не слышал.
«А как же еще» – подумал Мозес.
– Я так и думал, – сказал он, открывая дверь. – Спасибо, сэр.
– Это случилось почти месяц назад.
Я просто вижу, как она летит, вцепившись в плетеную корзиночку, оставшуюся от рождественских подарков.
– Подожди-ка, Мозес. Подожди. Будем переносить наши утраты мужественно, как и подобает настоящим мужчинам, – доктор достал из шкафчика бутылку коньяка и две коньячные стопки. – Давайте, – сказал он, разливая коньяк и протягивая стопку Мозесу. – За вашу Анну Болейн, Мозес. Пусть земля будет ей пухом.
– Спасибо, сэр, – сказал Мозес, оценив поступок доктора Аппеля. – Но я совершенно спокоен, доктор. Если хотите, можете проверить мой пульс.
Конечно, пульс был спокоен, потому что сердце сгорело. Сгорело, сэр. Вообще-то говоря, никакого пульса не должно было бы быть вообще. К тому же, если я правильно понял, все случившееся и было этим самым прекрасным самим по себе, то есть таким, которое не было обременено ни встречной улыбкой, ни пожатием рук, ни случайным или намеренным прикосновением, ни звуком голоса, ни стыдливо опущенными ресницами, ни легким дыханием, ни запахом духов, ни капельками пота, выступившими на лбу, ни даже общими воспоминаниями – прекрасное, которое существовало без всех этих «посмотрите скорее сюда, Мозес» или же «какая у вас тут пролегла прелестная складочка», – ведь, в конце-то концов, это было только прекрасное само по себе, то есть нечто в высшей степени серьезное и важное, что-то вроде апейрона или первоматерии, в чьем пространстве разворачивались все богатства мира, и которое надзирало за этим богатством, не придавая, впрочем, ему большого значения, потому что кто бы стал спорить с тем, что от того, что какая-то Анна Болейн не встретилась с еще более каким-то там Мозесом, в мире не изменилось ровным счетом ничего, – несколькими рукопожатиями меньше, несколькими взглядами, несколькими улыбками, какой-то сотней-другой слов, взглядов, жестов – нет, в самом деле, кому бы пришло в голову оспорить это само собой разумеющееся?
– Да, уж, наверное, никому, Мозес.
– Разумеется, – сказал Мозес. – Разумеется, никому, кроме, пожалуй, самих этих пожатий, самих этих взглядов, самих этих слов, улыбок, прикосновений, жестов, – никому, кроме этого молчания, этого смеха, этого запаха, этого цвета, этих теней и этого блеска глаз, которые, забыв обо всех правилах приличия, взывали и требовали, – стоило только напрячь немного слух, чтобы услышать их, позабывшие всякий стыд голоса, требующие, чтобы их впустили.
Чтобы их впустили, сэр.
…Странно, впрочем, что ему ни разу ни пришла в голову мысль рассказать ей про Сад.
109. Продолжение истории Анны Болейн
Конечно, оставив кабинет доктора Аппеля, он не вернулся в свою комнату, туда, где под кроватью, в чемодане, на самом его дне, надежно укрытые от чужого любопытства, лежали стопкой письма Анны Болейн, – двадцать два письма, перетянутых красной резинкой, какой обыкновенно перетягивают в банке деньги – все эти «Дорогой Мозес!», или «Мозес, любимый!», или «Если бы ты знал, как я тосковала по тебе всю эту неделю…» – все то, что в одно мгновенье вдруг окаменело, застыло, остановилось с размаху, чтобы тут же превратиться в воспоминание, в напоминание, в свидетельство, во что угодно, но только не в то, чем оно было поначалу – трепетом, нежностью и сладким покалыванием в груди, вдруг накатывающей радостью или тихой печалью. Нет, ноги сами понесли его прямо в противоположную сторону, – сначала по коридору, затем вниз по лестнице, а оттуда налево, в вестибюль, мимо охраны, – один из охранников мрачно взглянул на Мозеса и уже было поднялся, чтобы перегородить ему дорогу, но вдруг расплылся в улыбке и сказал: «Господи, да это же