вы, Мозес, – сказал голос откуда-то из-за папок. – На вашем месте я бы не носился сломя голову по этим лестницам, если, конечно, в ваши планы не входит сломать себе шею.
Было не совсем ясно, как ему удалось увидеть Мозеса из-за горы папок.
– Вот, помогите-ка мне, – он сделал еще один шаг по лестнице. Стопка папок заколебалась и стала медленно сползать в сторону. – Боже мой, – воскликнул доктор Фрум, пытаясь удержать равновесие. – Да, держите же их, черт возьми!.. Держите!..
Он свалил на руки Мозеса всю бумажную гору и, чертыхаясь, бросился поднимать упавшие папки, одна из которых, не удержавшись на ступеньках, все-таки свалилась в лестничный пролет. Уткнувшись подбородком в картонные корешки, Мозес слышал, как шелестят ее разлетевшиеся листы.
– Проклятье! – сказал доктор Фрум. – Да что же это такое!.. Подождите меня, Мозес, я сейчас.
Он побежал вниз, оставив Мозеса один на один с кипой папок, которые тот для надежности сразу же подпер коленом. Слушая доносившиеся снизу чертыханья и чувствуя, как затекает спина, Мозес размышлял – был ли в этой нечаянной встрече и в этом нелепом стоянии в обнимку с чужими историями болезней хоть какой-нибудь смысл. Или случившееся можно было привычно списать на счет его величества Случая, который ни во что не ставил наши представления о порядке и приличиях, время от времени заставляя нас серьезно сомневаться в ценности всех наших теоретических изысканий.
Как бы то ни было, но эти безобидные размышления в то же время каким-то образом перекликались со вполне нелепым желанием взять – да и швырнуть всю эту тяжелую кипу в лестничный пролет, чтобы посмотреть, какое лицо будет у доктора Фрума после того, как воздух вокруг него вскипит бумажными листами.
Одно из тех желаний, которые заставляют нас подозревать, что еще не все потеряно, Мозес. Если бы это не звучало так напыщенно, то можно было бы добавить: одно из тех желаний, которое делает нас слегка похожими на людей.
– Пойдемте, Мозес, – сказал доктор Фрум, возвращаясь. – Надеюсь, вы их донесете без приключений.
Шагая вслед за доктором, Мозес чувствовал, однако, некоторую неловкость, – так, словно его застали, когда он ковырял в носу или рассматривал свое отражение в зеркале. В конце концов тебе следовало бы быть немного повежливее, Мозес. В том смысле, что иногда это более отвечало бы твоим собственным интересам и интересам окружающих. Всего лишь быть немного повежливее – и ничего больше. Самую малость, Мозес. Настолько, насколько это обыкновенно требуется, чтобы соблюсти хотя бы некоторое приличие, необходимое, так сказать, для нормального функционирования общественного организма. Общественного, Мозес. Так сказать, организма, от которого мы все некоторым образом зависим. В самом деле, Мозес. Что можно было бы ожидать хорошего, если бы все мы принялись обзывать друг друга «облезлыми обезьянами» и «вонючими козлами», даже если это и соответствовало бы в какой-то мере действительному положению вещей, как оно, к несчастью, вероятно и обстояло? Надеюсь, это не покажется тебе чрезмерным, Мозес…
– Да, плевать я хотел, сэр…
– Я бы хотел извиниться, господин доктор, – сказал Мозес, входя вслед за доктором в кабинет и опуская на стол папки. – Надеюсь, вы понимаете… За тот случай.
– Что такое? – удивился доктор Фрум. – За какой еще такой случай? – Выцветшие глаза его вдруг вспыхнули – Ах, это, – он насмешливо посмотрел на Мозеса. – Оставьте, Мозес. Нечего тут извиняться.
– Но я чувствую себя виноватым, – настаивал Мозес, радуясь, что ему, наконец, удалось выразить в словах, так сказать, общую мысль.
– Неужели?
– Да, сэр, – Мозес вдруг почувствовал, что смирение есть первейшее основание всякой добродетели.
– Я давно уже все забыл, – сказал Фрум тоном, из которого следовало, что он ничего не забыл, а, напротив, все очень хорошо помнит.
– Дело в том, что я был немного не в себе.
– Конечно, – согласился доктор Фрум. – Иногда это случается. Мы все, Мозес, знаете ли, иногда бываем немного не в себе. Уж так устроено.
Он усмехнулся и посмотрел на Мозеса так, словно тот был прозрачный, – по-прежнему слегка насмешливо и без особого интереса.
«Старый козел, – отметил про себя Мозес, чувствуя вдруг некоторую симпатию к этому сутулящемуся под белым халатом телу и торчащим из-под шапочки седым, нечесаным прядям. – Старый, вонючий козел».
Взгляд доктора Фрума проникал сквозь Мозеса и уносился прочь, куда-то за тысячу световых лет отсюда.
Если бы не заведомая нелепость подобного предположения, то Мозес, пожалуй, мог бы поклясться, что в этом взгляде можно было прочесть нечто, напоминающее сочувствие.
Некоторое подобие сострадания, которое отделяет тех, кто его испытывает от остального человечества лучше, чем какие-либо другие признаки.
– Так я пойду, – сказал Мозес.
– Идите, Мозес. И, пожалуйста, не забывайте, что я вам говорил про дорожку третьей террасы. Там вечно валяется какой-нибудь мусор.
– Само собой, – кивнул Мозес.
Само собой, сэр. Будем об этом помнить, сэр. В конце концов это наша прямая обязанность, от которой нас не в состоянии освободить даже все скорби мира.
– Этот доктор Фрум, – сказал Мозес Иезекиилю, когда тот зашел к нему вечером в библиотеку. – Мне кажется, с ним не все в порядке. Ты, случайно, не обращал внимания?
– Фрум? – Иезекииль оторвался от журнала, который он читал.– Еще бы с ним было все в порядке.
Он перевернул страницу и вновь углубился в чтение.
– Я говорил про Фрума, – повторил Мозес.
– А я про кого? – спросил Иезекииль. – У него умерла жена. После этого он здорово изменился. Стал таким, каким мы его теперь знаем.
– Вот оно что. Ты хочешь сказать, что он был женат?.. Никогда бы не подумал.
– Ничего удивительного. Многие люди состоят в браке.
– Хотел бы я посмотреть на женщину, которая решила связать свою жизнь с нашим доктором… Так значит, она умерла?
– В общем, да, – сказал Иезекииль, продолжая читать. – Дело в том, что он отравил ее. Странно, что ты об этом не слышал.
– Ерунда какая-то, – Мозес засмеялся. – Просто какая-то ерунда. Как это – отравил?
– Спроси у Амоса, если хочешь, – сказал Иезекииль. – Он дал ей яду. Это все знают.
– Яду? – переспросил Мозес. – Какого еще яду?
– Обыкновенного. Откуда мне знать, какого. Просто дал ей яду, чтобы она не мучилась. У нее было что-то с почками.
– Ты хочешь сказать, – Мозес все еще не верил своим ушам, – что он ее отравил? Свою жену?
– Боже мой, Мозес, – сказал Иезекииль. – Я хочу сказать, что на сей счет существуют разные мнения. Некоторые, например, считают, что нельзя заставлять смертельно больных мучиться, если мы можем избавить их от страданий.
– Черт, – пробормотал Мозес. – Черт! Черт! Черт!
– В последнее время, Мозес, ты стал очень несдержанный на язык, – Иезекииль поднял, наконец, голову и посмотрел на Мозеса поверх очков. Впрочем, сказанное было сказано безо всякого упрека.
– Если мы верим в милосердие Всеблагого, – сказал Мозес, чувствуя, что его язык говорит что-то не то, – я хочу сказать, что если мы доверяем Ему…
– А если нет? –