спросил Иезекииль.
– Если нет? – переспросил Мозес.
– Вот то-то и оно, – вздохнул Иезекииль. – Много ли ты видел людей, способных уговорить Всевышнего избавить их от страданий?
– Ну, знаешь, – сказал Мозес.
– Да в этом-то как раз все дело, – продолжал Иезекииль. – Мы верим, что в субботу нельзя зажигать огонь, но не верим, что можем докричаться до Небес, чтобы они нам помогли. Гордимся, что мы избранный народ и не можем вымолить у Всевышнего даже самого насущного… Чем же мы отличаемся тогда от остальных? Тем, что празднуем Песах и Пурим?
Вот именно, Мозес. Чем мы тогда, собственно, отличаемся от всех прочих?..
Похоже, это означало еще и то, что всё, что мы, в крайнем случае, можем, так это только дать умирающему яду, чтобы избавить его от мучений. В хорошенькое же место мы попали с тобой, Мозес. В славное местечко, сэр, если говорить серьезно.
– Следует все-таки доверять Небесам, – неуверенно сказал Мозес, чувствуя себя вдруг совершенно ни от чего не защищенным.
– Конечно, – согласился Иезекииль, – Вопрос только в том, как может человек доверять Небесам, если он не может доверять даже самому себе?.. Да что это такое с тобой сегодня, Мозес? – проворчал он, хмурясь. – Мне кажется, что сначала следовало бы научиться орать что есть сил, чтобы тебя, по крайней мере, услышали.
– Орать? – с сомнением в голосе переспросил Мозес.
Вместо ответа Иезекииль с шумом набрал в легкие воздух, выпятил грудь и заорал, расставив в стороны худые руки. Лицо его мгновенно покраснело, и на шее вздулись темные вены. Номер «Субботнего приложения» отлетел в сторону и упал на пол.
– Господи, Иезекииль, – сказал Мозес. – Не думаю, чтобы тебя услышал кто-нибудь, кроме дежурной сестры.
– Кто знает, – Иезекииль нагнулся, чтобы поднять упавший журнал.
Почти сразу же после этого дверь в библиотеку приоткрылась и в проеме показалась голова Амоса.
– Вот видишь, – сказал Иезекииль.
– Я проходил мимо и услышал знакомый голос, – сообщил Амос, не делая попыток войти.
– Это Иезекииль, – сказал Мозес.
– Я так и подумал. Трудно было не узнать. Ты орал, словно влюбленный павиан.
– Неправда, – обиделся Иезекииль. – Я кричал так, как мне подсказывало внутреннее чувство.
– То есть неубедительно и не к месту, – съязвил Амос.
– Вот именно, – сказал Иезекииль. – Если не кричать, то кто же тебя тогда услышит? Это – как стул Исайи, работает только тогда, когда ты на нем сидишь, – добавил он, обращаясь больше к Мозесу, чем к Амосу.
– Прежде, чем ты соберешься вопить в следующий раз, советую тебе поделиться этой мыслью с господином Аппелем, – посоветовал Амос.
– По-моему, ты куда-то шел, – Иезекииль недвусмысленно кивнул головой в сторону коридора.
– Вопрос только куда, – сказал Амос. – Боюсь, что после твоих воплей у меня случилась легкая амнезия.
Он помолчал и затем добавил с грустью:
– Впрочем, если мое общество вам неприятно…
Вслед за этим голова его, чуть помедлив, скрылась за дверью.
– Погоди, – остановил его Иезекииль. – Ты знаешь, что Фрум дал своей жене яду?
Голова Амоса немедленно вернулась в прежнее положение.
– Еще бы. Об этом все знают. А что?
– Ничего. Вот Мозес, например, не знал.
– Нет? – спросил Амос. – Ты что, правда, ничего не знаешь?
– Нет, – сказал Мозес.
– Да ты что? – удивился Амос. – Это потому, что ты не читаешь газет, Мозес. Его оправдали присяжные. Можешь себе представить? Это был первый случай в судебной практике… Говорят, они прожили вместе почти пятьдесят лет… Представляешь себе? Пятьдесят лет…
Почти пятьдесят лет, Мозес.
Пятьдесят лет, как один день.
Из этого, похоже, можно было сделать вывод, что мы все-таки живем в Аду, сэр. Разумеется, не в том смысле, что мы умудрились попасть в место, называемое Адом, где нам приходится расплачиваться за те или иные совершенные в прошлом легкие провинности, но только в том, что мы сами и есть тот самый Ад, в котором нам приходится существовать, от дня ко дню разворачивая знакомые и обжитые пространства, которые мы привычно именуем миром, чаще даже не подозревая, что никакого мира, похоже, просто-напросто не существует, потому что мир, Мозес, – это только фантом, – жалкая попытка снять с себя ответственность, чтобы переложить ее на какие-нибудь стечение обстоятельств или не зависящие от нас причины, – уловка, прельщающая своей простотой и очевидностью, раскрашивающая сумерки прошлого и будущего и делающая твое существование более или менее сносным, тогда как стоило только чуть-чуть присмотреться, как становилось ясно, что эти пространства, по которым тебе приходилось блуждать, – все эти «сегодня», «вчера» или «завтра», – есть только разворот твоей собственной оставленности, ничего не знающей ни о вине, ни об искуплении, – стоянки, тянущиеся от Раамсеса и Сокхофа, безо всякой надежды привести тебя когда-нибудь в обетованную землю, из чего можно было заключить, Мозес, что Время, с которым мы связываем столько надежд, есть только Время Ада, Мозес. Время изгнания, настигающее тебя, вечно бредущим где-то между Хашмоном и Бен-Яаконом, чтобы подарить тебе свои незамысловатые подарки, – заливающий глаза пот и скрипящий на зубах песок.
Время, от которого не было спасения, потому что оно было только твоим собственным дыханием, твоим собственным сердцебиением, твоим собственным взглядом, очерчивающим твой собственный, едва пригодный для жилья, дом.
– Мы живем в Аду, – негромко сказал в ответ Мозес, ни к кому в особенности не обращаясь.
– Чему же ты тогда удивляешься? – спросил Иезекииль. – В конце концов, в Ад никто не попадает просто так.
– Мы живем в Аду, в который попадают просто так, – твердо сказал Мозес. – Спросите у Анны Болейн, если не верите мне…
110. Окончание истории Анны Болейн
Не стоило, впрочем, забывать и о снах – хотя бы потому, что сны – это обратная сторона Ада, Мозес, – так сказать, его визитная карточка, с помощью которой этот последний хотел бы ввести нас в заблуждение, как относительно нашей жизни и судьбы, так и относительно самого себя, – что, впрочем, ему прекрасно до сих пор удавалось.
И верно. Не надо было иметь никаких семи пядей во лбу, чтобы заметить, что многие люди, поумнее тебя, Мозес, принимали этот мир за то, на что он изо всех сил всегда старался походить, а именно, за мудрую и добропорядочную леди из мексиканского сериала, – этакую белозубую милашку, которая не могла пройти мимо нищего, чтобы не купить ему гамбургер; и при этом не переставала на каждом шагу цитировать Джефферсона. Тогда как на самом деле этот мир был скорее похож на старую, раскрашенную потаскушку с гнилыми зубами, которая наткнулась на тебя в темном переулке в тот самый момент, когда у нее кончились деньги.
А ведь это-то, Мозес, и означало, – выражаясь несколько напыщенно и тривиально – что жизнь есть сон, то есть нечто, вольно или невольно намекающее на реальность, которая скалила зубы где-то совсем неподалеку, обещая неминуемое пробуждение со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Жизнь есть сон, Мозес, – сон, который мы все видим по-своему, так что, наверное, точнее было