как и Левашовы, лишена возможности выполнять своё задание, делать то, для чего её готовили. Что может за всем этим стоять и чем грозить? Пока что призрак мысли лишь дразнил и ускользал. Но Люба, по словам Василия, обращалась за помощью, уверенная в том, что он, Виктор, может ей помочь. Он, конечно же, сразу подумал о Николае и его двоюродном брате. Ведь Боря говорил, что может достать радиодетали через того типа, который купил пластинки Виктора. Что, если свести Любу с Борисом?
Виктор сомневался. Ему казалось рискованным посылать её туда одну. Он вспомнил о матери Бориса и засомневался ещё больше. И прежде всего следовало поговорить с самой Любой.
– Вот что, Вася, это разговор серьёзный. Мне с Любашей нужно повидаться. Тем более ты ей это на спектакле обещал. Можешь передать ей, что завтра вечером, как стемнеет, мы с тобой будем ждать её за дальним терриконом?
– Могу, – кивнул удивлённый Вася. – Только я, Витя, не понимаю, зачем ты выбрал такое место.
– Затем, что оно для нашего разговора самое подходящее, – пояснил Виктор. – Не так уж и далеко, но полицаи туда точно не шляются по темноте, чего не скажешь об улицах нашего Краснодона, где в комендантский час можно нарваться на патруль. Место пустынное, там спокойно. Это лучше, чем встречаться при её матери. Я уверен, что Люба всё поймёт правильно. Ты, Вася, видно, плохо её знаешь, если сомневаешься в этом.
– Хорошо, – согласился Левашов. – Я Любе твои слова передам. Значит, завтра вечером за последним терриконом. Договорились.
Вася уже собрался уходить, но вдруг резко повернулся, словно бы решившись.
– Витя, а это правда, что ты тоже в разведшколе учился? – задал он тот самый вопрос, которого Виктор ждал. Было бы странно после пересказа этих Любиных слов просто так взять и уйти.
– Кто в разведшколе учился, тот клятву давал сам знаешь какую, – пристально глядя на Левашова, ответил Виктор. – Но догадываться – право каждого, этого запретить невозможно, – едва заметно улыбнулся он. – Только одно дело, когда товарищи друг о друге догадываются, и совсем другое… – Он помрачнел и не стал договаривать, лишь тяжело вздохнул.
– Ты о чём это? – тревожно встрепенулся Василий.
Но Виктор продолжал молчать, и тогда Левашов ответил на свой вопрос сам:
– Слышал я, Витя, будто немцы в наши разведшколы своих завербованных агентов засылают. Представь, что из этого может выйти! Как думаешь, могут забросить в курсанты? А в преподаватели?!
– Могут, Вася, – ответил Виктор с несвойственной ему жутковатой усмешкой. – Могут. И забрасывают. И вербуют. А дальше… Куда курсантов из той школы ни забросят – провал на провале. И концы в воду. Топят нас, как слепых котят. Но ты не бери в голову, – точно спохватился он. – Бывают же и совпадения. Ничего ведь не докажешь. А стоит только дать себе волю – начнёшь подозревать всех подряд, хоть мать родную. Всего хуже – напрасные подозрения и роковые ошибки. Так жить нельзя. Тем более работать.
– Согласен. Так можно дров наломать. А мы не имеем права отталкивать от себя своих товарищей.
– Совершенно верно! – горячо поддержал Виктор. – Если мы друг другу верить перестанем, это будет смерть организации. Чего враг и добивается.
Когда вечером следующего дня они с Василием пришли на встречу за террикон, Люба уже ждала их. Над степью светила яркая, почти полная луна, при которой легко различить тропу. В свои партизанские будни Виктор часто отправлялся на задание в такие ночи. Когда небо ясное и луна больше половинки, лишь только она взойдёт над степью – это партизанское время.
Виктор с Василием ещё только-только обогнули террикон, когда впереди граница света и тени вдруг сместилась, как будто по ней скользнул тонкий тёмный силуэт. Скользнул и притаился. Но, подходя ближе, Виктор начал различать его. Когда они подошли совсем близко, силуэт подался вперёд, на свет, им навстречу.
– Эй! Ты что это там рыщешь? Или потеряла что? – чуть приглушённым голосом воскликнул Василий. Это был условленный между ними пароль.
– Каблук поломала! – отозвалась Люба, давая понять, что вокруг всё спокойно. – Не знаю, как дойду! Проводите меня, хлопцы, домой!
И вот они уже стояли втроём в тени террикона.
– Витя! – Она крепко пожала руку Виктора. – Я знала, что ты придёшь. А раз пришёл, значит, ты мне поможешь? У тебя ведь есть свои люди в ворошиловградском подполье?
Виктор слышал отважные нотки в её голосе. В памяти его отчего-то всплыл образ свирепой тётки Аграфены, матери Бориса.
– Я помочь тебе попробую, Любаша. Но прежде мне в Ворошиловград самому сходить надо.
– Вася говорит, ты занят сейчас, – заметила Люба. – Из-за этого клуба. Тебе сейчас нельзя отлучаться из Краснодона. Я сама найду твоих людей в Ворошиловграде, если ты меня научишь, как это сделать. Я попутку поймаю и сгоняю туда и обратно в один день.
Люба сказала это так уверенно, без тени сомнения, что Виктор позволил ей уговорить его. Он ограничился предупреждениями и призывами к осторожности и снабдил её адресом Бориса, а заодно и адресом Веры, через которую следовало предварительно выяснить, как идут дела у Николая и Бориса.
– Ни в коем случае не ходи по главному адресу, пока не наведёшь справки! Это самое важное, что ты должна запомнить!
Так напутствовал Виктор Любу. И почему-то перестал испытывать за неё тревогу.
Евгению Мошкову минувшей пары дней хватило, чтобы, как он выражался, «выбить из этой фашистской морды», «герра коменданта», справки для будущих участников самодеятельности. Когда Виктор с Иваном Земнуховым явились к нему вдвоём, как договорились, он в тот же день оформил их на работу: Ивана Земнухова – на должность администратора клуба, а Виктора – художественным руководителем.
Ваня сначала к своей должности отнёсся без энтузиазма, и Евгений счёл необходимым пояснить:
– У нас для администрации клуба – только три ставки: директора, администратора и художественного руководителя. Что Третьякевич будет оркестр собирать, это с самого начала было ясно. Какие ещё могут быть варианты?
– Я театральную студию вести буду! – решительно заявил Ваня, которому должность администратора казалась чуть ли не насмешкой над его творческой натурой. – А при ней – кружок художественного слова.
– Так это же отлично! – воскликнул Евгений. – То, что надо! А что в немецких бумажках написано будет – не всё ли тебе равно? Или ты думаешь, это я Третьякевичу по особому предпочтению должность даю с благозвучным названием? За то, что и сам я в струнном оркестре столько лет отыграл в свои школьные годы? – Он посмотрел на Ивана с озорной усмешкой. – Так и его я не дирижёром