пару дней ещё время терпит, – обратился Виктор к Левашову и Тюленину. – В четверг, надо полагать, наше дело прояснится. Мы с Ваней вам дадим знать…
Ребята отлично поняли намёк и мигом распрощались. Казалась, оба уловили настроение Земнухова не хуже Виктора.
– Удивил меня сегодня Тюленин, признаюсь, – произнёс Иван каким-то странным голосом, словно бы желая и в то же время стыдясь быть искренним. – То хорохорится и дурачится, а то вдруг откуда ни возьмись – такая скромность! Кто бы мог подумать, что он на неё способен!
– Ты, Ваня, меня тоже удивляешь, – отозвался Виктор. – И я бы тоже не поверил ещё вчера, что ты можешь вот так себя вести. Я и сейчас с трудом в это верю.
Иван пристально посмотрел на Виктора своими близорукими светло-голубыми глазами сквозь круглые стёкла очков:
– Я, Витя, так думаю: не для того мы создавали свою организацию, чтобы какие-то «взрослые люди, занятые серьёзными делами» вдруг начали нами командовать при помощи вот этого Мошкова, который держит нас за ребятишек. Или мы сами, без их руководства, серьёзных дел не совершили? А где они были раньше? Мы действуем, считай, уже полтора месяца, но что-то прежде им не до нас было. Или ты забыл, как я на встречу с Лютиковым ходил? Теперь ясно, почему он тогда не соизволил снизойти: конспирация у нас, видишь ли, плохая. Зато у наших старших товарищей она такая хорошая, что в городе до сих пор никто не догадывается о существовании взрослого подполья. Если вот такой, как у них, конспирации товарища Мошкова обучать нас уполномочили, – ты, Витя, извини, но я категорически против. По мне, затем мы и нужны, чтобы люди в городе видели и знали: есть кто-то, кто под фрицев не ложится, а сопротивляется. Я так считаю: людям пример нужен, чтобы у них руки не опускались, чтобы им не начало казаться, будто эта подлая власть – навсегда. А если сидеть как мышь под плинтусом и не скрестись – так стоило ли под этот плинтус прятаться? – заключил Иван и горько усмехнулся.
– В последнем я с тобой, Ваня, полностью согласен, – ответил Виктор, не отводя глаз под его язвительным взглядом. – Но я совершенно уверен и готов поручиться, что твои опасения напрасны. А что наши старшие товарищи так хорошо законспирированы, так им и нельзя иначе. Зря ты делаешь вид, будто не понимаешь, что у них совершенно другие задачи. Если хочешь об этом поинтересоваться, спроси у братьев Левашовых или у Володи Осьмухина. Им там, в мастерских, даром рисковать никак нельзя. И не ищи в словах Мошкова больше, чем в них есть. Речь лишь о нашей общей безопасности. Но именно из соображений безопасности мы и обязаны согласовывать свои действия. А ты как будто уже решил, что это означает смену руководства. Хотя, сам видел, даже Тюленин не против такого командира, как Мошков. Именно потому, что такой никогда не станет бездумным исполнителем чужих приказов. Он отлично всё понимает, будь уверен. Мы останемся тем, чем были. А в том, чтобы спросить иногда совета у старших товарищей, я не вижу ничего плохого. Думаю, ребята со мной согласятся.
Иван снова усмехнулся, но на этот раз более добродушно:
– С тобой, Третьякевич, невозможно спорить, потому что ты всегда прав.
– И не спорь, – примирительно улыбнулся Виктор. – Скажи лучше, как дела у твоего подопечного.
– У Кошевого? – живо переспросил Иван, и тотчас же воскликнул: – Да, Витя, ему нелегко! Мать с немцами…
– Но это значит, что ему, по крайней мере, не пришлют повестку на биржу, – заметил Виктор. – А значит, у него хотя бы нет этой заботы. Ты пока не давал ему никаких заданий?
– Нет ещё. Только собирался, – смущённо ответил Иван. – И клятву он пока не давал.
– Я думаю, что с этим не нужно затягивать, – заметил Виктор. – Ведь он уже видел и знает весь штаб, всё руководство организации.
– Согласен, – наклонил наконец голову Иван. – Это действительно нужно исправить.
Вечером к Виктору домой заглянул Василий Левашов.
– Я, Витя, у Любы Шевцовой был сегодня, – сообщил он. – Как мы после встречи с Мошковым распрощались возле клуба, так я всё шёл и думал. О нас обо всех: о тебе, о Ванюше, о Серёжке, и о Жене тоже. О том, что Ивану нашему критика – против шерсти, чувствительный он к критике очень. А Женя Мошков – он же любя ругает, на него нельзя обижаться. И вот я всё думал, как Земнухов со своей ревностью уживётся с ним, а ноги меня вдруг сами привели на ту улицу, что Люба назвала, когда мы с ней в антракте разговаривали. Ну, думаю, раз пришёл, значит, надо заглянуть. И представляешь, застал её дома, да ещё и одну. Люба очень обрадовалась, говорит, это мне повезло, что матери дома не оказалось, при ней ведь не поговоришь толком. У Любы мать ни сном ни духом, вот она какая дивчина! Правда, сразу меня спросила, отчего я один и где же Витя Третьякевич. Я ведь ей тогда на спектакле пообещал на прощание, что мы к ней вместе с тобой в гости заглянем, и у неё при этих моих словах, помню, даже глаза загорелись. Пришлось мне ей сказать, что мы оформляемся на работу в клуб под началом Мошкова и ты пока занят. Я подумал, что если она с нами, то и в клубе с нами будет работать. Она на гитаре хорошо играет. Тогда у меня Люба и спросила, есть ли у нас рация. Она же знает, что мы с братом должны были иметь связь, как и она. Нет, говорю, так и так, забросили нас тогда летом в тыл врага в составе разведгруппы, но, когда нас обнаружили и стали обстреливать, рацию взорвать пришлось. «А у Вити?» – спрашивает она меня. Я на неё смотрю в недоумении, а она вдруг и говорит, да ещё так уверенно: «Виктор учился там же, где и мы с тобой и твоим братом, насколько мне известно. И летом он был в Ворошиловграде. У него должна быть связь». В общем, Витя, ей нужна рация, и она почему-то уверена, что ты можешь ей помочь.
Выслушав Василия, Виктор некоторое время молчал. Интересно, откуда Люба знает про его учёбу в разведшколе? А про его ворошиловградские дела? Кто ещё об этом знает кроме неё? В самой Любе он не сомневался, так же как и в Серёже Тюленине. Такие предателями не становятся, это исключено. И вот она, радистка без рации, так же