Читать интересную книгу "Третий Лад - Родион Создателев"

просторам Вселенной...чарование... страсти. Голова кру́гом, телеса дугой.

Ныне на загляде обозначилась неприятность, грозящая перерасти в бедствие. Ладно шагали по третьему шляху вместе (муж и жена — единая голова), как вдруг... супруг возжелал отчебучить фортель — батюшкино наследие, не иначе. Блажь ему в разум ударила. Зачем направился в гости к сыскному псу-лису? О чём говорил с ним, любомудрый скапыжник, черть верёвочный? К вечеру ворожея рассвирепела, нутру и телу понадобилось выпустить горячий пар. Волочайка натёрла мазью шею и после полуночи разбудила дюжего холопа Силантия, что дрых на сене в конюшне.

Это ещё что — близилась ночь на Ивана Купала...

Мазь болотистого цвета. Чарует нос запах прелой травы, мокрого дерева, затхлости. Прародительница-землица. Зелье втирается в руки, в шею, чело, перси, рубиновые сосцы, бёдра. Телеса наливаются силушкой, предвкушая полёт сладострастный.

Обязательно ещё полетать надо бы...

Часть 4. Глава 2. Черть верёвочный

В гости к главе Посольского приказа явился гость — окольничий Ташков. Хозяин поздоровался с визитёром небрежным кивком головы. Один из потомков великого Рориха склонил спину перед потомком мурзы почти до самого пола, ух ты. Что поделать: Иоанн Мучитель основательно проредил боярское племя... Тех, кто считался с честью осталось немного — дорожка на грядущую усобицу была открытой... Нарушить крестное целование ныне, что кружку хмельного мёда испить. Почитать Мамону — за-ради Бога, грехи отмолим, душой отстрадаем, ближе к Святому Духу станем...

Только сыпьте монет в мошну более, сыпьте, сыпьте...

— Рад тебе, боярин. Как здравие, не хвораешь?

— Всё слава Богу, Матвей Иванович.

— Холопов своих, — ехидничал Калганов, — всё сечёшь люто, Иван Артемьевич? Не боишься, что без смердов останешься?

— Этого дерьма пруд пруди, черпалом греби. Плодятся, как мухи, — осклабился Ташков. — Детинушек стращать надобно, Матвей Иванович. Не то — забалуют.

— А я намедни: осерчал шибко и холопа чуть не до смерти запорол. Лекарь его ныне охаживает, сам терзаюсь, совесть замучила. Знаешь, что сие за устройство таковское, — усмехнулся Калганов, — совесть?

— Не терзайся, Матвей Иванович. Как нам завещал прошлый Царь, пресветлой памяти Иоанн: своих холопий казнить... либо жаловать, сами мы вольны, как нам заблагорассудится. На то наше благородное право перед Господом и сыном Его, Вседержителем Иисусом, — перекрестился набожный Ташков. — И святой Павел учит: “Рабы, повинуйтесь господам своим по плоти со страхом и трепетом...”

— “И вы, господа, поступайте с ними так же, умеряя строгость, зная, что и над вами самими и над ними есть на небесах Господь, у Которого нет лицеприятия...” — парировал Калганов.

Раб не желал вступать в диспуты с Господином, а только в согласии улыбнулся, прижал к сердцу десницу, склонился в почтительном поклоне, поджал хвост, разогнул хребет.

— Завтра Боярский Совет. Будешь на нём?

— Непременно, Матвей Иванович.

Глава Посольского приказа вытянул из недр стола малый мешочек-калиту и водрузил его на деревянную поверхность. Пёс увидел очередную порцию костей, свежих, с мясными прожилками. Очи раба вспыхнули, он облизнул губы и завилял хвостом.

— На Собрании новгородский вопрос обсуждать станем. Пройдись, как умеешь ты, по Милосельским, Христа ради. Никиту-ворона прижми, с потрохами его сожри, за безделие...

— По новгородскому восстанию?

— Именно, Иван Артемьевич. У Никиты-вра́на на столе две грамоты лежат из тверской земли: от воеводы Бахметова и от наместника Турчина Дмитрия. Колупается княжик.

— Не желает уводить Опричное войско из Стольного Града?

— А должен увести! — повысил голос Матвей Калганов. — Помни о том, боярин, сколько злата от нас получил. И сколько ещё получишь!

— Всё сделаю, Матвей Иванович.

Ташков склонился в сердечном поклоне. Слуга Мамоны всё сделает за золотые червонцы, либо... по воле Властителя. Спляшет, песню споёт, скоморошью маску на лицо напялит. Боярин Игнат Репневский отказался — прямо в Домовой Церкви его отделали чёрные вороны, у алтаря, как свинью закололи. Его младший братец осмелился раз ослушаться Иоанна Мучителя — на Алексеевой слободе с него кожу ломтями сняли. А Ивашка Ташков тогда в гору попёр, получил чин окольничего, хотя и двадцати лет ему не исполнилось. Писал изветы, плясал на пирах скоморохом, по воле сладострастника на его же глазах содомскими безобразиями баловал с подобным себе окольничим — Федькой Басманским. Воля Повелителя — закон. А если Властелин вздумал козлиные рога прицепить к голове — его воля, не смей осуждать, раб. Два младых безобразника, два окольничих, разошлись после своими путями. По воле Мучителя Федька Басманский прирезал в темнице отца, а следом ему разможил голову цепью Ванька Ташков. Самодержец внимательно поглазел на то, как Федька родителя освежевал, а потом заключил: “Отца предал — предашь и помазанника”. Через десять лет великий мудрец помер. Ташков тогда в темнице сидел, поминая бессонными ночами лицо Басманского, размозжённое цепью с округлым железным набалдашником, готовился к смертушке, молясь об одном — дабы скончаться без мучений. Царь помер, Ташкова выпустили из темницы, он возблагодарил Господа за спасение, и с той поры... будто разумом осатанел. Барин завёл обычай — зверски пороть холопов. Раз в три месяца, он самолично запарывал до смерти одного мужика, заранее намечая жертву, нечистым взором окидывая рабов, готовясь к грядущей казни... Будто дух Мучителя не забился в землю, следом за кровопийцей, а переполз на житие в окаянное нутро окольничего Ивашки Ташкова...

— Прими гостинчик, боярин, и ступай себе с Богом. Завтра свидимся на Совете. Храни тебя Иисус Христос и Богоматерь святая.

Только собака убралась из помещения, как в гости к среднему брату явился Еремей Калганов.

— Матвей Иванович, донесение было: Яков Данилович гостил ныне у Василия Милосельского.

— Так-так...

Глава Посольского приказа вытянул из ножен ятаган и принялся им чертить в воздухе замысловатые фигуры. Еремей невольно отступил на шаг назад и озадачился: “Неужто брат и на посольские приёмы ходит с этой окаянной игрушкой...”

Средний Калганов оставил забавы с ятаганом, снова уселся за стол и стал калякать послание. Кончив писанину, Матвей Иванович принялся сыпать пергамент порошком.

— Ты, Яков Данилович, знатный рубака, помним про то. Но и мы: не гнилым ремешком подпоясаны, не лыком рассыпчатым шиты, не пальцем кривым заделаны.

Сказитель протянул бумагу младшему брату и молвил:

— Заложи послание в наш схрон сей же час. После прошвырнись по Детинцу и разнюхай: где худой Яшка околачивается, возле кухни топчись. Как узришь кравчего: сам помнишь, что надобно сделать тебе.

Еремей Калганов добрался до царёвой кухни. Стольник