Читать интересную книгу "Третий Лад - Родион Создателев"

сказал?

— Правильно, Селиверст, — подал голос сотник Жохов.

— Далее вопрос: в чью сторону станем воротить положение?

— Крутил-вертел словами... а всё едино — на тот же тупик вывел, — усмехнулся Андрон Силантьев.

— Нету тут тупику, — резко вбросил слова Рубцов. — Ни один боярин, ни Батурлин, ни Вяземской, ни Шереметин, не Белозерский, ни сам чёрт с Лысой горы, не станет зависим от стрелецкого войска, а точнее сказать — от стремянных полков, как один... единый вельможа.

— Тимохиного земелю предлагаешь на Трон двигать, — усмехнулся ершистый сотник Силантьев.

— Верно, Андроша, — улыбнулся Селиверст Рубцов. — Одна незадача у нас — опричники. Никита Милосельский и не чешется на новгородскую землю идти.

— Есть весточки, — молвил Никифор Колодин, — северяне справно подготовились к нынешнему мятежу: земгальские пушкари прибыли до них с порохом, с варягами сговариваются. Воронята с одними саблями не справятся с новгородцами.

— Наши товарищи пошли крымского хана к ответу звать. Подмоги не будет покамест. Ратников с дворянами поднимать — канитель долгая. Не велика беда будет... если новгородцы перья подёргают воронятам, — сузил глаза Селиверст Рубцов.

— Да не отпустит Никита-вран из Стольного Града Опричное войско — пока Трон не захватит, — махнул рукой Силантьев.

— Вот и пущай твой земеля, — вперился в Тимофея Жохова тяжким взором Никифор Колодин, — подсобит нам в деле таком, пущай покрутит мозгой. А мы перед ним в долгу не останемся. Как с татарами встретимся — после покличем к себе нашего боярина на беседу.

— Тишина покуда, — скривился Силантьев, — трусят воришки в гости ходить. По башке опасаются получить.

— Жеребец не забоится, — подал голос Тимофей Жохов. — Придёт он, как миленький явится. Не то — воронята их на кол посадят без нашей защиты.

— У воронят не получится — так мы насодим, — подытожил Никифор Колодин.

— Насодим!

Стрельцы — удалое племя. Никакого трепета не питают ни к одному сословию. Кого хошь на кол посодют или на острые бердыши: приказных, служивых, посадских, служилых, крестьян, казаков вольных, презнатных бояр, преподлых дворян, боярских детей, похабных блядей... кого хошь. Кто поперёк глотки им станет — берегись.

“Обувался... да не так, одевался... да не так. Ой, дурак! Заехал в ухаб — не выедет никак. Дурак! Кому достанется, тому сбудется. Не минуется. Слава! За окаянные делища — сосновое домовище, еловую шишку, а на лоб — крышку. Слава! Тяжкими тупицами секут, лопатами гребут... Илею́. Не ложись, соколок, на краю-ю. Илею́, илею́, илею́. Что кому-то все поют-распевают, тому выпоют. Ещё пойся песенка. Ша! Илею́, илею́, илею́”.

Лезвие бердыша человечий хребет, как студень режет.

Часть 4. Глава 4. Поганый чернец

Каурую кобылу привязали к коновязи, саблю в сене оставили. Авось и не стянут.

— А и похерим, — махнул рукой странный ныне боярин, — етись оно всё… кобылкой-кауркой.

Седобородый крестьянин потрепал лошадку по морде, и товарищи вошли в кабак. Посад находился неподалёку, за столами сидел больше ремесленный народ. У самого входа утвердились двое смирных дьячков. Они чинно хлебали пиво, протирали усы... тихими голосками беседовали. Ремесленники вели себя по-другому: горланили, спорили, лакали больше хлебную водку, горстями сыпали в рты закуску, квашенную в собственном соку (посечённые вперемешку капуста, морковь и брюква), часто жахали кулаками по столам. Один ремесленник поил водкой дородную бабищу, лапал её... шептал хмельной шкурнице в ухо прелестей, щекоча ей лицо рыжевато-багряной бородой и усами, мимоходом бросал победоносные взгляды на приятелей за соседним столом. В дальнем углу щипал струны музыкант-гусляр с бельмом на глазу. Спёртый дух перегара вперемешку с кислой капустой. Сумрак. Белесое бельмо-занавеска на очах всех пьяниц Вселенной. Душа гуляет, а бражка разум замутняет. Чёрт за иконой сидит, вон тама, глядите! Скалится, лукавый. Держите его! Где чёрт схоронился? За иконой, в красном углу! Ловите его, православные! Ха-ха-ха! Нету там чертеняки. Ножи за иконою спрятались, обёрнутые тряпицей.

Разгулялась по кабакам матушка Государыня-Русь! Пей от души, пей не робей, люд православный. За здравие Царя! Пополняй казну. Гулевает душа! Пей веселей, пропивай последнюю ветошь. Чумное сердце руби в ботвинью! Гуляйте, свиньи. Держитесь, бабы! Потом отмолим в церквах шальной души греховные кривляния. Эх, плясать желается! Оп-оп-оп-оп! Раз... и задули ш-шальное пламя.

Яков Данилович и Митрий Батыршин ворвались в хмельной сумрак после свежего летнего воздуха. Будто прогулялись по святым небесам, а потом решили заглянуть в подземелье. Поглазеть, как грешники в котлах варятся, как безсоромицы на сковородах подпрыгивают телесами...

Путешественники сели в единственный свободный угол. Их явление не вызвало любопытства — чёрные холопы зашли глотки смочить... экая невидаль. Митрий Батыршин пошёл к стойке — договариваться с пузатым хозяином о питие и закуске. Ряженый барин снабдил его горочкой монет, наказал взять вяленого мясца, закваски похрустеть, да ситной браги для пересохшего горла и беспокойной души. Поначалу — кувшин, а потом — как пойдёт.

Первые кружки осушили почти залпом. Митрий разлил из кувшина по второму кругу, закинул в рот горсть закваски, похрустел закуской, и выжидательно посмотрел на хозяина. Ряженый боярин гонял во рту кус вяленой свинины, уставившись немигающим васильковым взором на глиняный кувшин, который скоро будет ополовинен, и погрузился в думы. Батыршин снова захрустел закваской, тыльной стороной ладони протёр рот, и вдруг… заговорил первым:

— Эх, хозяюшка. Я не всё знаю, да много чего разумею. Я ить — твой верный пёс, как никак.

— Пьём, Митрий, — молвил боярин, схватив кружку.

Приятели чокнулись и смочили глотки ядрёной бражкой. Сладкий ситный привкус ещё долго держался на языке... обволакивал приятной колкостью.

— Прижали меня, Митяй. Зело прижали, со всех краёв...

— Одолеем ворогов, Яков Данилович, — развязал язык конопатый холоп, захмелев разумом. — Как в той рубке с татями: раз, двась, трись. Я за-ради тебя, отец родненький, и в огонь, и в воду... и в яму любую, вот тебе хрест.

Митрий осенил себя двумя перстами.

— Женить пора тебя Митрий, ась?

— Пока не надобно, — взмолился хмельной холоп. — Ныне сердцем я шибко страдаю по одной кралюшке, не перебесился аще...

— Митяй, слышишь чего. Поделиться с тобой я желаю... терзаниями, да только всего пока не могу рассказать.

— Скажи как-нибудь, Яков Данилович. Как сумею пойму.

— Есть черта одна, Митенька. Заветная... но зело опасная. Как черту эту перейдёшь — другим человеком стать можно.

— Навроде как — через