class="p1">– Не говори глупостей.
– А ты… ты правда никогда не была с мужчиной? – спросила Инноченца.
Беллина ей горько улыбнулась:
– Я всю жизнь посвятила служению Лизе.
– И ты никогда не влюблялась?
Беллина, перестав распарывать вышивку, устремила взгляд за окно на илистые берега Арно.
– Кажется, было такое однажды, – проговорила она. – Но возможно, мне это приснилось.
Инноченца как будто устыдилась собственного вопроса.
– О… – пробормотала она. – Прости меня…
– Ничего страшного, – хмыкнула Беллина. – Когда-то я думала, что того мужчину послал мне Господь. – Она помолчала. – Но потом Господь рассудил иначе и решил сделать его своим слугой. Он стал монахом.
– Значит, у Господа для тебя есть кто-то другой, – уверенно сказала Инноченца.
Беллина лишь рассмеялась и, вернув работу золотошвейке, взяла себе из общей стопки отрез ткани, который нужно было расшить узорами.
– Я уже старая кляча, если ты не заметила, Инноченца. Свой шанс выйти замуж и нарожать детишек я давно упустила.
– А я не верю, – заявила Инноченца. – Любовь всей твоей жизни еще ждет тебя где-то там, – махнула она рукой в сторону окна.
Беллина покачала головой:
– Ты только подумай, сколько мужей тиранят своих жен. Хорошо, что моя госпожа живет в ладу с супругом и любит его, хоть за нее я спокойна.
– Думаешь, любит? – недоверчиво спросила Инноченца. – Тогда этой синьоре крупно повезло. Подобные браки редко бывают основаны на любви.
– Да уж, – покивала Беллина. – Думаю, Лиза счастливее многих.
– А подарки он ей часто дарит? – полюбопытствовала Инноченца.
– Да, часто.
– А твой хозяин… Ну, в общем, я слышала, он заказал мастеру Леонардо да Винчи портрет твоей Лизы. Наверно, получилось красиво до невозможности.
Беллина помолчала, вспоминая о портрете и гадая, где он сейчас, спустя столько лет.
– Да, – произнесла она наконец. – Красиво.
Леонардо
Флоренция
1515 год
Прошло много лет с тех пор, как я встречался с Лизой в последний раз. За это время я привык видеть в ней мысленным взором нечто большее, чем реальную женщину. В моем сознании она превратилась в идею. Нет, в идеал.
Долгие годы, пока я наносил тонкие слои лака на овеянный легкой дымкой ландшафт или разглаживал и смешивал краски на портрете подушечкой мизинца, Лиза жила только в моем воображении. Она стала квинтэссенцией всего, что я знаю и понимаю, и вместе с тем – средоточием того, что остается для меня непостижимым.
Но как бы то ни было, Лиза – реальна.
Она стоит передо мной впервые за – мнится мне – двенадцать лет, женщина из плоти и крови. Разумеется, она стала старше, линии ее тела обрели плавность, щеки запали. Кроме того, в ее облике сейчас больше жизни, чем казалось когда-то, в те дни, когда она сидела передо мной, позируя, – одинокая печальная синьора в траурных одеждах. Теперь я вижу в ней пульсацию жизненной силы – то, чего раньше ей так не хватало. Неужто она и правда обрела вкус к жизни, или же так чудится мне от того, что столько лет я видел ее лицо лишь в двух измерениях? На миг меня охватывает смятение – я думаю о тысяче изменений, которые нужно внести в ее портрет.
Служанка Лизы тоже пришла. Время и ее не пощадило – она поседела и сутулится, как человек, проводящий дни с согбенной спиной у колодца для стирки или за ткацким станком. Обе они в нерешительности застыли на пороге. Я на несколько секунд забываю о хороших манерах – стою с открытым ртом и бесцеремонно разглядываю женщину, чье лицо смотрело на меня с портрета, стоявшего на мольберте. Над этим портретом я неустанно трудился в течение всего своего пребывания в Риме.
– Маэстро Леонардо, – произносит Лиза, тем самым разрушая чары, – мы случайно услышали, что вы вернулись во Флоренцию…
– Совсем ненадолго, да, – говорю я, – потом мне снова нужно будет к его святейшеству. Однако прошу прощения, синьора, пожалуйста, входите. Для меня превеликая радость вас видеть.
Женщины следуют за мной во внутренний дворик дома моего дяди. Здесь плещет, что-то лепеча, вода в маленьком фонтанчике, и полосатая рыжая кошка – бродяжка, прибившаяся к нам, – вышагивает по камням, выписывая петли вокруг наших ног. Из окна кухни доносятся перезвон посуды, пение кухарки и запах жареного лука. Мы устраиваемся на каменной скамье во дворике, где Салаи и Мельци каждый день заполняют страницы своих альбомов эскизами, пока не заканчиваются чернила в пузырьках.
– Полагаю, в Риме ваши дела идут неплохо? – заводит разговор Лиза, сидя на каменной скамье в тени крытой галереи.
– О да! Его святейшество отвел нам покои в папском дворце и сделал изрядное количество важных заказов.
Я слегка преувеличиваю. Слегка. Не могу же я ей сказать, что Джованни де Медичи, ныне папа Лев X, хоть и предоставил мне с подмастерьями ряд роскошных помещений в своем дворце, почти не удостаивает нас вниманием. Более того, он позвал Микеланджело Буонарроти – никуда мне не деться от этого докучливого коротышки, даже в Риме, – расписать потолок старой капеллы папы Сикста. Раффаэлло Санцио[73], еще один юнец, хоть и менее дерзкий, надо сказать, последовал за нами в Рим и тоже ухитрился заполучить крупные заказы. А от меня его святейшество, будто бы спохватившись, попросил в конце концов сущую малость – инженерный прожект осушения болот за пределами города да разработку астрономического телескопа, и все это время я переписывался с немецким изготовителем зеркал, который всячески манкировал выполнением моих запросов. Знал бы я заранее…
– Дел у нас было… невпроворот, – заявляю я вслух.
Лиза кивает:
– Могу себе представить, как вы заняты, маэстро. Но я не отниму у вас много времени. Всего лишь хочу спросить вас о моем портрете, который вы писали много лет назад. Помните? – Она смотрит на меня темными глазами, нет, угольно-черными – такими невинными и доверчивыми. Служанка, примостившаяся подле нее, опустила глаза и вертит в пальцах кончик шелкового шнура на платье.
Портрет… У меня екает сердце, и я мысленно запрещаю себе оборачиваться на дверь моей спальни, где этот самый портрет, о котором она спрашивает, стоит на мольберте. Этот самый портрет. Он стал моей манией. Я одержим.
Смогу ли описать, как измучил меня ее образ, как он владел моими мыслями неотступно в Риме? Как, праздно разгуливая по Бельведерскому крылу папского дворца, я возвращался к ней каждый день… Как я разбрасывал стопки альбомов и записных книжек, научные инструменты, книги и одежду, чтобы расчистить место для портрета в своей спальне там, где изменчивый дневной свет Рима казался мне более подходящим… Как усердно я корпел над ее