бесконечное можно было увидеть. Или же, не исключено, он думал, что бесконечное не просто включает в себя мнимо бесконечное, но что оно столь бесконечно, что заключено и в своей собственной мнимости, и поэтому в тот момент, когда шёлковая нить сновала туда и сюда сквозь основу, он и вправду мог видеть, как бесконечное вплетается в каждый метр шёлка.
Но возможно, Лу Цзи вообще не пользовался наречиями. Возможно, наречий в нашем понимании в китайском просто нет. Я могла бы об этом справиться. Но на самом деле это не имеет никакого значения для моих ребусов. Мне бы попросту следовало избегать наречий. Сколь возможно. Но наречия весьма своевольны. И довольно навязчивы. Они всегда найдут лазейку. Как, очевидно, нашли сейчас. Наречию обязательно нужно пристроиться перед прилагательным «бесконечное». Досадно, когда наречие без особого вреда способно пристроиться перед столькими прилагательными. Мнимо одинокими. Мнимо беспомощными, мнимо неподвижными. Но что есть, то есть. Впечатление такое, что место перед бесконечным для большинства наречий зияет пустотой, притом что не слишком-то многие из них горят желанием пристроится именно здесь. Ни довольно бесконечное, ни весьма бесконечное, ни очень бесконечное. И даже ни безумно бесконечное, ни, на худой конец, чрезвычайно бесконечное. Может быть, неизменно бесконечное. Но «мнимо» вписывается лучше всех. Мнимо бесконечное. И, как и во всех прочих наречиях, есть в нём что-то покровительственное. Что-то ранжирующее. Оценивающее. Так что существительное и прилагательное лишь с немалым трудом выторговывают право остаться наедине и делать что хотят. Взглянем на цитату из Лу Цзи. Наречие стало бы для неё полной катастрофой. «В одном-единственном метре шёлка содержится мнимо бесконечное мировое пространство». С шёлком так не обращаются. Тем более если имя твоё Лу Цзи и ты полагаешься на силу воображения – и свою, и других людей.
Кто подумает, что на изречение Лу Цзи о шёлке можно бросить тень, задавая логические вопросы, кто сочтёт, что написанное им о шёлке и мировом пространстве или фикция, или же сводится к так называемой поэтической правде, тот не понял Лу Цзи. По Лу Цзи, нет никакого смысла задавать логические вопросы поэзии. Поэтический язык бесконечен, тогда как логический язык лишь мнимо бесконечен. Язык в целом пралогичен*, логическое лишь частность с ограниченной применимостью. Очень полезная частность, позволяющая нам говорить объективно о том, что мы именуем объективным миром. Но и очень опасная частность, ибо у нас явно наличествует склонность путать этот объективный мир с миром как таковым. Но Лу Цзи не проведёшь, он ни за что не сделает язык меньше той действительности, с которой он неразрывно связан. Язык нельзя отделить от мира, не отделив мир от себя самого. Поэтому Лу Цзи даёт ответ прежде, чем задан этот предсказуемый вопрос: его изречение о шёлке выступает в связке с другим изречением, изречением о языке: «В одном-единственном метре шёлка содержится бесконечное мировое пространство; язык есть потоп, излившийся из уголка сердца». Шёлк, пространство, язык, сердце – он соединяет их в двух параллельных изречениях, пересекающихся и объединяющихся лишь далеко за пределами поля зрения.
Вся книга Лу Цзи об искусстве состоит, в большей или меньшей степени, из подобных параллелей, из строф-двустиший, которые безусловно рифмуются, но которые тем не менее не выступают в качестве достаточно связной формы, поскольку отдельные стихотворные строки нерегулярны, почти как стихотворения в прозе. Эта особая форма называется по-китайски фу. Форма фу ранее использовалась в повествовательных поэмах об исторических событиях или в хвалебных стихах, обращённых к князьям или, более общо, политическим деятелям. Но Лу Цзи даёт форме фу новую жизнь, включив её в свою поэтику. Само слово вдобавок входит в качестве второй половины её заглавия, «Вэнь фу». Внешне книгу трудно назвать всеобъемлющей. Около 30 страниц, 21 текст с очень конкретными заглавиями, акцентирующими то, что является важным для поэта, работающего со словом. И речь там об отдельных, но очень непростых вещах: как начать, как выбрать слово, или о гармонии, об оригинальности, о страхе, о вдохновении, или о том, как найти форму, и Лу Цзи даёт вполне ясные указания, какие формы уже выработаны: один из текстов так и называется «Каталог жанров». Вопреки подобной сфокусированности на чистой практике, шёлк, пространство, язык, сердце присутствуют во всех текстах, сплетённые в живой узор. Узор, который непрестанно образуется и преобразуется, сообразуясь с вещами, возникающими в их неразрывной связи со словами. Так мир, единожды зародившийся сам по себе и с появлением человека позволивший зародиться слову, ныне продолжает своё становление в стихе как знание о самом себе, о собственном сотворении и непрестанном становлении.
Все глаголы очень послушны. Они зарождаются сами по себе, когда зарождается движение. Они движутся и их можно двигать. Они всё держат в движении, в том числе и себя. Они перемещаются, меняют свою идентичность и могут заставить любое существительное забыть на время своё одиночество. Они всё время странствуют и стремятся оказаться впереди, когда нужно, задавая вопросы, исследовать, уточнять и открывать новые пути. Поэтому глаголы открыты и им легко даётся приумножение своего числа. Они расщепляют глагол бытия на неисчислимые варианты. Некоторые глаголы, в большей мере или исключительно, держатся сами по себе. Например, «мочь», «долженствовать», «хотеть», «желать» держатся сами по себе, не подверженные обычной переменчивости глаголов. Они являются перманентными маркерами, которые время от времени выступают, чтобы дать обычным глаголам толчок в нужном направлении. Но как целое глаголы подвержены флуктуациям, так что возникает искушение сказать, что весь речевой поток есть поток глаголов. И не в последнюю очередь именно глаголы делают язык потопом, речью, затопляющей всё и вся. Эта затопляющая всё речь, излившаяся из уголка сердца и ставшая языком, этот шёлк, который содержит бесконечное мировое пространство, этот неостановимый поток, снующий между сознанием и зрением, немыслим без энергии глаголов, сконцентрированной в глаголе бытия. Который делает возможным одновременно и различать, и не различать между тем, что́ и в чём пребывает. Язык пребывает в сердце, пребывающем в языке. Пространство пребывает в шёлке, пребывающем в пространстве.
Лу Цзи в «Вэнь фу» пытается проникнуть в эту мистерию, пребывающую как нечто само собой разумеющееся. И попытку эту он делает не в последнюю очередь с помощь слова «вэнь». Слово «вэнь» – одно из самых древних китайских слов, ему не менее 3000 лет; когда люди начали бросать гадальные кости на чёрный камень, так что они высвечивались как буквы в мировом пространстве, – уже тогда слово «вэнь» обозначало искусство: литературу или скульптуру. В своей этимологически исконной форме «вэнь» означает