за утренним кофе, был вполне обозримым и обыденным, неожиданно стал слишком велик, и, хотя сознание и бродит по всем направлениям, принося обрывки речи, оно никак не находит именно того камня, того растения, того события, возможно, той непостижимости, из которой оно с помощью слова сможет найти путь обратно к миру.
Порой помогает, если ты сидишь с нарочито отсутствующим видом и просто прислушиваешься к звучанию и ритму слов, пробуешь так и этак, слушаешь эту музыку, пока наконец не приходит понимание, что у музыки есть смысл, который нужно просто высвободить; и тогда слова больше не предоставлены самим себе в их созвучности; постоянно прислушиваясь, ты начинаешь ощущать их наливную тяжесть, сумятицу и краски, чтобы наконец сквозь щёлочку приоткрытых глаз увидеть весенний дождь, или зимний иней, или всё, что угодно, и начать собирать новые слова и вещи, видимые и невидимые.
Таково начало; сильное беспокойство и смятение, страх перед прыжком, но и терпение, поскольку знаешь, что ты здесь не первый. В глубине себя знаешь: начало – это мост, построенный заранее, но заметить его под ногами ты можешь, лишь шагнув в пустоту.
Страх шагнуть в пустоту понятен. Разумеется, в истории поэзии можно отыскать карту всех видов ландшафта, на которую нанесены все возможные мосты, но в тот момент, когда надо делать первый шаг, оказывается, что ландшафт переместился, мост переместился – вместе или порознь, но они переместились, и карта, которая априори казалась столь точной в качестве путеводителя по мировой литературе, теперь выступает как лишь один из возможных вариантов, а то и просто набросок того, как любой ландшафт в принципе мог бы предстать перед твоими глазами. Так что своего рода блуждание тут действительно есть. Потому что тебе необходимо найти путь через этот ландшафт, чтобы начертить карту, но при этом необходимо чертить карту, чтобы найти путь через ландшафт.
Тут-то и понимаешь, что мост надо строить на ходу, что слова надо выбирать тщательно. Тщательность означает не обязательно осмотрительность, она может означать смелость и решительность, проницательность и щедрость. Можно идти крадучись, можно радостно скакать и в обоих случаях ощущать почву под ногами. Можно ползти и пресмыкаться, танцевать и парить или, перехитрив самого себя, просто идти. Как бы то ни было, значение имеет лишь одно: ты выбираешь слова с такой тщательностью, чтобы явления сообразовались со словами, – тогда на мост можно ступать, и пустое пространство заполняется, становясь ландшафтом.
Выбирать тщательно означает не только выбор между всеми разномастными словами. Выбрать можно и первое попавшееся слово, но сделать его необходимым. Сделать слово необходимым означает связать или сплавить вместе слово и явление. И не то чтобы это отменяло случайность – даже и после выбора слово остаётся столь же случайным, как и до него. Но во всей своей случайности оно вместе с явлением возводится в состояние тайны, в котором внутренний и внешний миры сосуществуют, как будто они никогда не были отделены друг от друга.
Если с первых же остановок путь твой пролегает через это состояние тайны, то стихи начинают принимать форму, ландшафт расширяется, и пейзаж за окном сам собой становится неотделимым от слова и явления. Там, где не было ничего, теперь появляется нечто; и притом нечто такое, что помогает двигаться дальше, поскольку все разбросанные по ландшафту форпосты начинают откликаться, все крошечные анклавы сгустков языковых ощущений, выступающие теперь как элементы реальности, – всё это вплетено в состояние тайны, всё откликается и наглядно демонстрирует не только, как следует писать, но прежде всего, что и почему можно писать, о чём всё время имело смысл писать, хотя по пути ты и полагал или, пожалуй, надеялся, что речь шла совсем об ином.
Многие поэты в своё время пытались описать эти неуловимые вещи, и их почти всегда преследует мысль, в сухом остатке сводящаяся к ощущению того, что неожиданно слова берут верх, или стихи пишут сами себя, или чего-то сходного.
Во всяком случае, давно нет нужды сидеть, сосредоточившись на слове «облака» или на самих облаках в небе за окном, раздумывая о том, поместить их в стихи или нет. Вопрос давно решён.
Точно так же решено, что неважно, будет ли слово «облака» в стихах или нет, пусть даже речь и в самом деле идёт об облаках. Ибо в тот самый момент, когда слова берут верх – именно стихотворные образы, сравнения, отношения начинают определять, следует ли слово произнести или обойти молчанием, поскольку речь идёт именно об этом слове.
Да, в этот радостный момент, в который приняты все решения, и то, что стихи пишут сами себя, решает, что то, о чём идёт речь, есть нечто, о чём ты и не думал писать, нечто, давно забытое, нечто неназванное, нечто, скрывавшееся в стихе до этого момента, чтобы наконец выманить у сознания что-то важное – войну, мир, счастье, смерть и так далее, – всё вместе указывающее на то, что у всех больших слов есть свои недоступные состояния тайны, как, например, у войны, когда ты уже за много лет, пока не начал писать эти стихи, свыкся с мыслью, что писать о ней невозможно, во всяком случае в стихе.
Если я решила поговорить об этом состоянии тайны исходя из поэтической практики, то вовсе не затем, чтобы сказать, будто оно является чем-то специфическим для поэзии.
Поэзия – это лишь одна из форм человеческого познания, и все их рассекает одна и та же грань, идёт ли речь о философии, математике или естественных науках.
Грань между тем, что полагает, что человек со своим языком находится вне мира, и тем, что видит, что человек и язык являются частью мира; и потому становится необходимым понять: посредством того, что человек выражает себя, выражает себя и мир.
Мы слышим, наверное, ежедневно, что то, как живут и дышат джунгли, является выражением состояния всей планеты. Но почему тогда точно так же не должно стать выражением состояния планеты то, как мы, люди, живём и дышим и выражаем себя, например, говоря о состоянии джунглей.
Нам следует знать, что нельзя выйти за определённый предел. Мы можем делать вид, что выйти можно. Но само то, что мы можем делать вид, и есть в свою очередь часть того, что за определённый предел нельзя выйти. Мы не можем познавать вне познания.
Вести войны, в том числе идеологические, можно лишь потому, что люди полагают, что можно выйти за предел, отграничив некую действительность.
Иной раз мне хочется прогноза – не погоды, а людских движений: