что он уже не лежит по ту сторону добра и зла. Бытие в нем становится антитаинством, а переход между продуктами распада и произрастающими из них всходами приобретает черты необратимого, как в Чернобыле.
Смогут ли люди, живущие там – или, вернее, теперь уже предпочитающие жить где угодно, только не там, – простить? Смогут ли люди, живущие в нищих странах, простить? Сможем ли мы простить сами себя? Не верю, что прощения можно достичь в результате упорного труда. Но верю, что труд может принести прощение. Не труд ради денег. Но труд ради общего выживания, а значит, и труд ради труда. Труд не ради получения власти над вещами и миром, но труд как часть процесса творчества, к сути которого труд и даёт ключ. И нет такого труда, который бы тут не подошёл, будь то уборка, производство, услуги, искусство, ремонт, уход за больным или что бы то ни было ещё. Элементы игры, которая всегда глубоко серьёзна, когда мы воплощаемся в вещах.
(Я) Я всё сижу и пишу (Язык). Я пишу этот очерк и получаю за это деньги (Работа). Очерк о моем мировоззрении (Органы чувств). «Я» может слегка отступить на задний план. Я могу оставить всё случайное, личное, что хочет получить власть над вещами, могу стушеваться, уйти в себя, дать вещам обрести своё лицо. Любовь. Я могу убедить себя, что то, что наблюдаю я, наблюдает меня. Я могу исследовать человеческое, раскрывая его в том, как я исследую вещи. Поэзия.
Состояние тайны
Читая стихи, замечаешь прежде всего движение разума. Чей это разум – поэта, твой собственный? Оба перемешаны в стихах как в безличном воплощении разума.
Когда читаешь, может показаться, что язык слишком легковесен, но если стихи хороши, то и самые тяжеловесные образы будут заключены в этой легковесности; возможно, из-за того, что отдельные слова так заряжены энергией, что осмыслить их можно миллионами способов.
Те же миллионы смыслов можно вложить в слова, когда пишешь стихи. Все смыслы во всех стихах.
Но это лишь если стихи, как мы говорим, прекрасны, – лишь тогда они содержат все возможные осмысления; стихи посредственные не содержат ничего, кроме осмысления, вложенного самим поэтом; впрочем, и оно может быть весьма посредственным.
Если стихи хороши, слова обладают такой энергией, что даже самые тяжеловесные образы могут парить; если стихи плохи, они тянут на дно не только то, что пытается вложить в них читатель, но и самих себя.
Нет надёжного метода, чтобы установить, прекрасны стихи или банальны, хороши или плохи. Лучшее, что можно предпринять практически, – это читать то множество стихов, что пишется другими; но также по-настоящему прочесть стихи, написанные тобой самим: пока ты их пишешь, ты всё время их переписываешь, пока они не начинают отбрасывать какой-то отблеск света, пока не приходит какое-то озарение, как будто они были написаны другими, другим.
Возможно, не так уж и трудно распознать хорошие стихи, когда они уже есть. Но как нащупать их след до того, как они написаны?
Откуда берутся неясные мысли и представления, как возникает связь с той действительностью, которая их сможет вызвать, чтобы выражать не только мысли, но и саму эту действительность? Откуда берутся форма и содержание, которые живут и прорастают друг с другом и друг в друге примерно так же, как растения в природе?
Всё это можно изучать, узнавать об этом из книг или писать об этом теоретические работы, и от всего этого есть польза, но польза только для формы, которой суждено кануть в забвение, прежде чем станет ясно, в чём состояла польза. Потому что писать стихи – это в любом случае начинать с нуля, с самого начала, и писать каждое стихотворение так, как будто это первое стихотворение в мире.
Так и только так – как будто оно первое. Лучше всего – но это невозможно, – если бы можно было прочесть и запомнить все стихи, какие только были написаны, чтобы в решающий момент их забыть. Забыть так, как, учась писать в школе, в один день ты вдруг забываешь движения руки и карандаша и просто можешь писать, изнутри. Если задуматься, то есть в этом какое-то таинство.
Писать стихи – в не меньшей мере таинство. Не потому, что в этом есть что-то таинственное или возвышенное. Или что-то религиозное. Это, так сказать, нейтральное таинство, существовавшее изначально, поскольку в стихах никуда не деться от языка во всей его неразрывной связи с действительностью. Вот в этой-то связи и есть таинство. В неё и должна вступить поэзия.
Она не может, как наш логически-практический язык, отвернуться от каких-то частей действительности и на заранее оговорённых условиях делать вид, что человек может сказать истину о мире.
Возможно, поэзия вообще не способна изрекать истины; но она может быть истинной, ибо действительность, за которой следуют слова, истинна. Это исполненное таинства шествие языка за действительностью есть принятый поэзией путь познания. Того таинства – возможно, того самого состояния тайны, – которое имеет в виду Новалис, когда говорит: «Das Äußre ist ein in einen Geheimniszustand aufgehobenes Innere» («Внешний мир есть возведённый в состояние тайны мир внутренний»).
Найти свой собственный подход к этому состоянию тайны нелегко. Конечно, хотелось бы сказать, что найти его можно с той же лёгкостью, с какой растение раскрывает листья и распускает цветы. Так стихи из внутреннего небосвода семени раскрываются во всём своём внешнем величии – иначе не могут ни растения, ни стихи.
В этом состоянии тайны поэт помещён посреди Вселенной, у которой вовсе нет никакой середины. Чтобы раскрыть внутреннее во внешнем, начать следует с внешнего, начать снаружи во всём видимом, которое всю прожитую тобой жизнь, во всех своих многообразных формах видимости накапливается и наслаивается во внутреннем. Что и чем должно пробуждаться, внутреннее внешним или наоборот, неизвестно, но нет сомнений, что поскольку мы с самого детства знаем о связи вещей друг с другом, то на помощь нам прежде всего придёт случай; возможно, в виде весеннего дождя или осенней непогоды, летних белых ночей или зимнего инея – явлений, которые, как и любое явление, какое только ни возьми, могут подвигнуть внутреннее в той мере, чтобы вовне потянулась ниточка мыслей, пытающаяся связать слово и явление в единое целое.
И прежде, чем ты садишься перед листом бумаги, чтобы, возможно, написать стихотворение, а возможно, и нет, и когда ты часами сидишь перед ним, тебя не покидает ощущение блужданий. Мир, который ещё мгновение назад,