Читать интересную книгу "Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков"

по ступенькам, как вдруг раздался оклик: «Памела!..» Моя спутница не отреагировала, продолжала цокать каблучками по граниту, да окрик раздался вновь — и ближе: «Памела!» Идущие рядом начали оглядываться, пришлось и нам обернуться. К крыльцу спешил товарищ с шевелюрой платинового колера, в круглых очках, в темном костюме в полоску, с бабочкой. «Прости, опоздал на два вечера», — сказал он, восходя по ступеням. На что Памела ему просто ответила: «На четыре». И тогда он увидел меня, Федю Коня в твидовом пиджаке, белой рубашке, аккуратно подстриженного, с большим носом и торчащими из рукавов ручищами совсем не зодчего, а каменщика. «Простите, мы знакомы?» — помешкав, спросил тип с бабочкой. Я отрицательно покрутил головой. «Так, Памела…» — проговорил он. Памела, досадуя на то, что они мешают другим и вообще на эту задержку, ответила, что знакомиться нам ни к чему. «Нет, но как же, должен я знать, кому уступил свой билет?» Тогда я перехватил инициативу, как учил нас товарищ майор на военке, и сказал свое имя. И даже кличку, для весомости: Pferd[273]. Кстати, звучно, особенно «f», как намек на мое русское имя.

Pferd?

Глаза товарища округлились, как его очки. Он не ожидал, что билетик перехватил представитель великого дружественного народа-победителя. Знай, как сказал бы Сунь Укун, наших. «Вы музыкант?» — был его следующий, вполне дурацкий вопрос. И тут же он понял свою ошибку, вот, когда Памела его перебила, назвав мне его имя — Jörn Dunkle, — и он узрел протянутую руку каменщика. Еще я успел сказать, что переводчик, и тут уже пропели вторые трубы, а после третьих при погасшем в зале свете никого не пускают, между рядов узко, не пройти толком, и там по принципу: кто не успел, тот опоздал. И плевать на немаленькие потраченные деньги. Жди антракта. И Памела решительно сказала ему: «Es tut mir leid», — то есть извини, друг, товарищ, бывший или кто там он такой есть, ну если точно, то: мне жаль. И мы пошли, оставив незадачливого Йорна Дункле на крыльце. С бабочкой. Я помалкивал. Памела тоже.

Уселись на деревянные креслица. И началась третья опера — «Зигфрид».

Если коротко сказать, то у меня на уме одно слово: kraftvoll. Мощно. А если не одним словом, то так: Die Eisenfaust: kraftvoll und stilsicher. (Железный кулак: мощно и со вкусом.)

Но, наверное, все-таки нужны пояснения, mein Genosse? Изволь. Ведь лучше хотя бы один раз услышать обо всем этом, чем никогда не знать и не видеть!

Да, чувствую себя просветителем а-ля Иммануил Кант, Жан-Жак Руссо ну и наш Новиков. И думаю, что всем вам со мною просто повезло.

Also[274], древний лес. Поют древние птички. Дуют древние ветерки. Древний шелест. Древние ручейки. По-моему, во мне гибнет тут в переводческой суете талант истинного поэта, не находишь? Дак неспроста же во мне есть что-то от сам знаешь кого. И посреди того древнего-древнего леса кузня, в ней горбун с шевелюрой и черепом, усеянным большими бородавками, кузнец Миме. Приемный папаша Зигфрида. То есть это Зигфрид приемный сын у него. Миме — брат Альбериха, того самого, который стырил, как рек бы Сунь Укун, колечко у дочерей Рейна, то есть тоже — породы нибелужьей. И он мечтает заполучить то колечко. А Зигфрид — сын Зигмунда, убитого в предыдущей серии. Мамаша его сбежала с помощью Брунхильды, потом в лесу и разродилась и умерла при родах. Ну а кузнец успел еще ее сыскать живую, а потом усыновил найденыша. По предсказанию, добыть кольцо может лишь абсолютно лишенный страха малый. Такой и есть он, этот Зигфрид. Идет по лесу с охоты, ведет живого мишку с накинутым поводком из лыка. Беспечный озорной гуляка, но только не как наш пиит — по трактирам, — а по дебрям и полянам. Забавляется. Что-то в нем от нашего былинного… былинного — Алеши Поповича, вот. Только мне всегда не нравилась фамилия Алеши. С привкусом моралите христьянского. Христианство взяло сторону всех слабых, униженных, неудачников, толковал З. А разве богатырь Алеша неудачник? Униженный? Слабый? И он же, то есть З., говорил, что немцам сразу понятно, что кровь теологов испортила философию. А нам, русским, сразу понятно, что эта кровь испортила имя богатыря. Можно было бы сравнить Зигфрида с Ильей Муромцем или Добрыней Никитичем, но именно Алеша по годам схож с ним. Да и грубоваты все-таки те два богатыря, такие матерые. А Зигфрид еще только начинающий, на стажировке — у самого себя, у леса, у медведя. Которого он отпускает со смехом, заслышав брань и вопли Миме.

Общение этого кузнеца с юношей напоминало мне наши перепалки с предками. Или с майором на военке в ВИИЯ. Да и зачастую с преподами. Все они эту роль отцов наших разыгрывали. Укоряли. Мы для вас стараемся, а вы — свинтусы неблагодарные. Проблема отцов и детей, короче. Я же и говорю, что древен Вагнер и современен. Смотришь и слушаешь, как этот парень бузит, и немного становится даже жаль старика. В самом деле. Кузнец его младенцем принял из лона беглянки. Так, если подумать: вырастить ребенка в дремучем лесу. Чем он, интересно, кормил его? Может, корова где-то в загончике. И все равно, попробуй-ка повозись с сосками, пеленками. Не знаю, но, по-моему, это подвиг.

Когда в антракте Памеле сказал я это, она даже не поверила своим ушам. Видно, в ее глазах я тоже был таким охламоном, с флюсом. У Зигфрида флюс — молодецкие силы и полное отсутствие страха. У меня — пара-тройка композиторов страны под названием Himmlisches Deutschland. Небесная Германия. Но иногда в моей голове возникают мыслительные забавные конструкции, что оправдывает в некоторой степени кличку зодчего.

Но продолжим смотрение. Парень названного отца презирает. Хочет от него сбежать и не может. Что-то его заставляет возвращаться. Тут выясняется, что именно. Тайна его рождения. И он припирает старика, тот все выкладывает. И Зигфрид убегает. А в кузню является Странник в плаще и шляпе. Это Вотан. У них завязывается беседа с Миме. И тут ловлю я себя на мысли, что только что видел Вотана вживую. Ну то есть не на сцене и не в шляпе… а с бабочкой. И в очках. Да, определенно что-то было в этом Йорне Дункле. Раздумывая об этом, как-то пропустил я суть загадок и отгадок, да они и были какие-то неинтересные, если не сказать глупые: кто вверху, кто внизу. Дураку ясно, вверху боги, внизу гномы