трасса построена на костях политзаключенных, и это не фигура речи, а страшная истина. Это великое деяние тысяч невинно осужденных мучеников никогда не отметит «справедливая» история.
Тем временем мы огибаем невысокую сопку, и за поворотом открывается вид на Мяунджу. Волнительно и тревожно стало на душе — совсем скоро я увижу Аделину. Какой она стала, как мы встретимся? Со стороны Колымского тракта поселок выглядит живописно. На фоне фиолетовых сопок веером разбегаются разноцветные дома: ярко-красные, голубые, желтые. Здесь объясняют, что яркая окраска домов нужна, чтобы находить их в кромешном тумане зимой. Красиво… но, когда подъезжаешь к поселку поближе, бросаются в глаза все язвы, типичные для этого края в целом — неухоженные улицы, грязные полуразвалившиеся строения непонятного назначения, сараи, свалки мусора — короче говоря, весь тот налет временности и рвачества, который характерен для всего Колымского края. Впрочем, в Мяундже убогость местной жизни проявляется, наверное, в меньшей степени.
Шофер довез меня до длинного одноэтажного барака, растянувшегося на сотню метров вдоль главной улицы поселка, — здесь согласно почтовому адресу живет Аделина. Водитель помог мне внести вещи в помещение и согласился подождать, пока я определюсь. Темноватый коридор со множеством дверей по бокам уходит вдаль, пустынно… Стучусь в первую попавшуюся дверь, выходит крупный парень в трусах, с полотенцем на шее. «Скажите, пожалуйста, в какой комнате живет Смиловицкая», — вежливо спрашиваю я. «А ты кто такой?» — отвечает он без пиетета. «Я ее родственник», — отвечаю максимально кратко и сдержанно. Парень оглядывает меня, потом шофера с ног до головы и, как бы убедившись в правильности своих худших подозрений, с легким матерком через каждые два слова делает длинное заявление, краткий смысл которого сводится к тому, что «таких родственников здесь раком до Магадана не переставишь». Видя мою интеллигентскую растерянность, шофер вступает в разговор и отвечает парню на его языке, эмоционально, с неповторимым сочным матом вместо междометий. Очень приблизительно его ответ можно было бы перевести на русский следующим образом: слушай ты, пень засранный… кончай выеживаться… а то я тебя сейчас самого раком употреблю; человек, можно сказать, из самой Москвы приехал… устал с дороги… с тобой, деревенщина, вежливо разговаривает… а ты на простой вопрос резину натягиваешь… — и так далее. Похоже, парню речь шофера понравилась — сразу видно, свой человек, местный. «Тебя как зовут-то, москвич?» — сбавив тон, вполне миролюбиво спрашивает он. Я называю свое имя, он протягивает руку и представляется: «Паша я, шоферю здесь. Тоже, между прочим, из Калуги, сосед твой, москвич. Ты не обижайся, всякие тут ходят, Адюшей интересуются, кобелируют, мать их…» Мир восстановлен, и Паша толково объясняет, что Адюша сейчас на работе в ресторане, рассказывает, как ее найти, и даже любезно предлагает оставить вещи у него.
Ресторан Мяунджи находится в самом центре поселка напротив клуба-кинотеатра с мощной пошлой колоннадой коринфского ордера. Едва сдерживая свое нетерпение, я сел за ближайший ко входу столик в почти пустом зале и спросил подошедшую официантку, нельзя ли позвать Аделину Смиловицкую. Она оценивающе оглядела меня и молча ушла. Томительно тянутся мгновения… Аделина, в белом халате и поварском колпаке, вбежала стремительно… Я едва успел встать, как она бросилась мне на шею. Обнимая и целуя, захлебываясь радостью и слезами, жарко зашептала: «Милый мой, спасибо, что приехал. Я так ждала тебя… Всем сказала, что ко мне приезжает муж. Ты уж, пожалуйста, сыграй роль ревнивого, строгого супруга. Потом всё объясню…» Роль супруга мне пришлось исполнить тут же без репетиции и вхождения в образ. Из помещения кухни начали выходить какие-то тетки и девицы в не совсем свежих халатах, а затем появился заведующий заведением, лысоватый субъект в старомодном двубортном пиджаке с вычурным пестрым галстуком. Аделина представляла мне всех по очереди, но я никого не запомнил из-за умственного напряжения, вызванного стремлением сохранять важность на лице своего персонажа. Меня она представляла всем и каждому в отдельности однообразно и солидно: «Мой муж — Игорь Алексеевич, кандидат наук». Представляла скороговоркой с ударением на слове «муж» для убедительности. Заведующий долго тряс мою руку, говорил, как коллектив рад моему приезду. Он играл роль радушного хозяина совсем неубедительно, но тем не менее разрешил Аделине уйти с работы немедленно и еще взять два выходных дня «по такому случаю». «Приходите вечером отужинать у нас», — пригласил он напоследок.
Мы, конечно, никуда в тот вечер не пошли, а заперлись в комнате Аделины. Я открыл бутылку армянского коньяка, Аделина выставила приготовленный в ресторане холодный ужин. Потом пили чай с ленинградскими конфетами. Разговор шел мозаичный, сумбурный — как здесь и что у вас, что с тем и кто с этим, что есть и что будет… Аделина отрастила волосы, спадавшие теперь вдоль похудевшего лица, стала, на мой взгляд, еще красивее. Я сказал ей об этом… Она благодарно улыбнулась и рассказала, как тяжело было пережить первую колымскую зиму, работая уборщицей на электростанции, — ей часто приходилось ходить на работу пешком в лютый мороз.
— Степан Степаныч помог, взял меня на работу в ресторан, нарушил, можно сказать, режимные правила. Здесь начальство считает, что нам, ссыльным, легкую работу давать нежелательно, потому что воспитательный эффект ослабевает, — объяснила она.
— Хороший человек твой Степан Степаныч, — неуверенно отреагировал я.
— Еще тот гусь лапчатый… Хотел, чтобы я спала с ним за это…
— Ну, и как?
— Невежа ты, Уваров… Ведь знаешь, что я не могу… Попадешь сюда за антисоветскую пропаганду, тогда сам узнаешь, как это всё происходит. Тут везде крутятся охотники до сладкого, сил нет отбиваться, но если позволишь, без лишних подробностей… Короче, пока твоя крепость устояла.
— Извини… но как крепость дальше оборонять? Может быть, набить ему морду? Я это запросто организую…
— Ни в коем случае… не дразни гусей… Даже вида не показывай, что знаешь об этом. Он уже поутих, узнав, что муж ко мне приезжает. Здесь у начальства любопытный моральный кодекс. Незамужняя женщина, по их представлениям, не имеет права отказать им, а замужняя может, по крайней мере, возразить. Самое смешное, что их жены тоже придерживаются подобной философии.
— Жена Степана Степаныча поддерживает его притязания на тебя?
— Про жену ничего не знаю, но сам шеф исповедует местную начальственную философию в крайних ее проявлениях. Он даже теоретически не понимает, как и почему незамужняя женщина может отказать ему, но зато советский брак воспринимает как священную корову. Он, на самом деле, не верил, что у меня есть муж, считал, что это мои отговорки. Кажется, и сейчас не очень-то верит — ведь в моих документах нет