я понял это сразу же, понял, как говорят, всеми фибрами — непреодолимая пропасть разверзлась между нами, и она, эта пропасть, будет только расширяться. Все мои последующие действия и слова были следствием такого понимания:
— Я думаю, Артур, что ты должен принять предложение министра — вполне разумное и обоснованное, на мой взгляд. Что касается меня, то я с готовностью передам тебе эту нелегкую ношу и вернусь к науке, которую порядком забросил.
— Спасибо за понимание, ты настоящий друг. Поверь мне, Игорь, я не имею ни малейшего отношения ко всему этому делу, не предпринимал никаких действий в данном направлении, и для меня вызов к министру был полной неожиданностью. Я говорил им, можешь проверить, что нет никого, кто лучше тебя понимал бы суть проблем, стоящих перед нашим предприятием, но они…
— Что они? У них есть претензии ко мне? Скажи честно, Артур, — это важно для нашей совместной работы.
— Скажу тебе честно: у меня сложилось впечатление, что всё это, во всяком случае, относительно тебя, не является самостоятельным решением министерства… Это навязано им сверху, не знаю откуда…
— И гадалки не надо — парторганами предопределено и навязано. Свобода воли у нас давно замещена указаниями свыше, как в христианской ортодоксии…
Мне, конечно, было бы любопытно последить всю процедуру собственного смещения с должности, но Артур, похоже, действительно ничего не знал, и сюрреалистические разъяснения Ильи Яковлевича о вмешательстве высших партийных сил так и остались единственной зацепкой.
Артур тогда очень нервничал: как будто не меня, а его уволили. Тем не менее мы в общих чертах обсудили процедуру передачи власти и вопросы технической политики. Он сказал, что хочет видеть меня в качестве своего зама по науке, просит, чтобы я остался в этом кабинете. Я ответил, что подумаю, хотя уже тогда решил вернуться в лабораторию и никогда больше не влезать во власть — не мое это дело… Перед тем как мы распрощались, я сказал, что у меня к новому Генеральному директору две личные просьбы: не препятствовать продолжению работ по цифровой радиосистеме и поддержать Валерия в деле с ВАКом. Артур обещал и то, и другое, но я не поверил ни тому, ни другому — мне показалось, что он уже витает в каких-то заоблачных далях, из которых мои просьбы выглядят делами мелкими и второстепенными…
После того разговора с Артуром события моей жизни развивались стремительно…
В мае пришел приказ из министерства об освобождении меня «от обязанностей временно исполняющего обязанности» — буквально так и было сказано — и о назначении Артура Генеральным директором. Я позвонил Комиру Николаевичу, сказал, что хочу вернуться в лабораторию и продолжить научную работу. Он вяло возражал: «Хотелось бы видеть вас, Игорь Алексеевич, в роли зама по науке…» Но я объяснил, что Артуру Олеговичу будет сложно работать со мной в качестве зама из-за моего несговорчивого характера. Я просил еще поддерживать и впредь работы по цифровой системе. Комир обещал… Мы с ним никогда больше не общались.
В июне я окончательно распрощался с начальственным кабинетом и возвратился за свой стол у окна в углу лаборатории. Мои старые настольная лампа и перекидной календарь всё еще стояли на нем. Календарь я убрал в шкаф — он напоминал мне времена, когда я выдавал настоящие научные результаты. Из своей роскошной начальственной жизни я не взял ничего за исключением Галины Александровны, которую оформил техником в свою лабораторию.
В июле я взял отпуск на полтора месяца, получил отпускные, передал сварливого сэра Томаса и деньги на его содержание добросердечным соседям, попрощался с Ароном и любимыми женщинами, слукавил, что, мол, еще не знаю, куда поеду, а сам упаковал вместе с вещами пару книг по творчеству Достоевского, московскую водку, армянский коньяк, ленинградские конфеты, купил билет на самолет до Магадана и… улетел к Аделине.
Глава 14. Вальядолид
Тем временем посланный дель Кано гонец принес в вальядолидский замок весть о благополучном возвращении «Виктории». Император Карл только что вернулся из Германии — одно за другим переживает он два великих мгновения мировой истории. На сейме в Вормсе он воочию видел, как Лютер решительным ударом навеки разрушил духовное единство церкви; здесь он узнаёт, что одновременно другой человек перевернул представление о вселенной… Император в тот же день, 13 сентября, посылает дель Кано приказ… явиться ко двору… Всю славу, все почести, все милости пожинает именно тот, кто в решающую минуту пытался помешать Магеллану совершить его подвиг, недавний предатель Магеллана — Себастьян дель Кано… Император возводит его в рыцари и присваивает ему герб, увековечивающий дель Кано как свершителя бессмертного подвига… Но еще более чудовищным становится несправедливость, когда награды удостаивается и Эстебан Гомес — тот, кто дезертировал в самом Магеллановом проливе… Да, именно Эстебан Гомес, столь нагло отрицавший сделанное Магелланом открытие… Вся слава, весь успех Магеллана волею злокозненной судьбы достаются именно тем, кто во время плавания всех ожесточеннее старался подорвать дело его жизни…
Но самое трагическое: подвиг, которому Магеллан принес в жертву всё и даже самого себя, видимо, совершен понапрасну… Западным путем, который он открыл, почти не пользуются; пролив, найденный им, не приносит ни доходов, ни выгод… Почти все испанские флотилии, пытавшиеся повторить дерзновенный подвиг морехода, терпят крушение в Магеллановом проливе; боязливо начинают обходить его моряки… А когда президент Вильсон в Вашингтоне нажатием электрической кнопки открывает шлюзы Панамского канала… Магелланов пролив становится и вовсе лишним… И поныне побережье Америки от Патагонии до Огненной Земли слывет одним из самых пустынных, самых бесплодных мест земного шара…
Но в истории духовное значение подвига никогда не определяется его практической полезностью. Лишь тот обогащает человечество, кто помогает ему познать себя… И в этом смысле подвиг, совершённый Магелланом, превосходит все подвиги его времени. Подвиг Магеллана кажется нам особенно славным еще и потому, что он не принес в жертву своей идее, подобно большинству вождей, тысячи и сотни тысяч жизней, а лишь свою собственную. Незабываемо… великолепное дерзновение пяти крохотных, ветхих кораблей, отправившихся на священную войну человечества против неведомого; незабываем он сам, у кого впервые зародился отважнейший замысел кругосветного плавания… Ибо, узнав после тщетных тысячелетних исканий объем земного шара, человечество впервые уяснило себе меру своей мощи…
Полузабытое деяние Магеллана убедительней чего-либо другого доказывает в веках, что идея, если гений ее окрыляет, превосходит своей мощью все стихии… и претворяет в действительность… недостижимую, казалось бы, мечту сотен поколений.
Стефан Цвейг, «Магеллан»
* * *