Юзаля. — Читаете мне на улице стихи. И к тому же ни на что не похожие. Видно, что вы уже немножко на взводе…
— Немножко, — признался Валицкий. — Этот городок меня погубит. — Он засмеялся. — Я остался, потому что хочу увидеть Горчина. Ничего больше, просто посмотреть ему в лицо. Я и сам как следует не знаю, зачем мне это нужно, но я должен его увидеть. А потом мне бы только сесть в машину и никогда больше сюда не возвращаться. Даже если бы здесь родилось пятеро близнецов или было совершено преступление века… Я переехал в Н., дорогой товарищ председатель, чтобы спокойно устроить себе жизнь. И не дам себя впутать в какую-нибудь историю, черт возьми.
— Я еду в громаду[7] Осины. Если хотите немного проветриться, то пожалуйста, — сказал спокойно Юзаля, как будто бы весь этот поток слов прошел незамеченным мимо его ушей.
— Нет, спасибо. Немного поброжу по городу. Я ни на что не гожусь и возьму себе на сегодня отпуск. — Он пожал руку Юзале и, как будто бы боясь, что председатель и дальше будет настаивать на совместном выезде, быстро пошел вперед.
Час назад Валицкий проводил Катажину на автобус. Пассажиров было мало. Погрузив багаж, они вышли из автобуса, у которого в Злочеве была длительная стоянка, почти двадцать минут. Пассажиры смотрели на них с удивлением.
— Почему вы плачете? — Он со злостью вытащил платок и вытер ей лицо.
— Вы не должны были меня провожать. Зачем вам видеть мои глупые слезы?
— Еще раз повторяю, что вы делаете большую глупость. А может, даже еще хуже. Нет, я не могу этого понять, хотя иногда вами и восхищаюсь. Видимо, за свои тридцать лет я не дорос до понимания таких вещей.
— Я не могу иначе, — повторяла она уже какой раз подряд. — Не могу.
— А вы разорвите билет и возвращайтесь домой.
— Мне некуда было бы даже вернуться, — улыбнулась она сквозь слезы. — Я предусмотрительно все ликвидировала.
— У вас здесь есть родители, ваш настоящий дом.
— Нет, неправда. У меня уже нет ничего общего с ними. Они меня по-своему любят, но благодарят бога, что я уезжаю. Я столько неразберихи внесла в их жизнь, а они желают только спокойствия… Вы знаете, я как-то к вам привязалась за эти несколько дней. — Она вдруг переменила тему. — Почему так получается, что вдруг кому-то чужому говоришь о себе все, а не можешь найти слов для близкого человека.
— Я всегда возражал против такого доверия. Там, в парке, вы помните… Я догадываюсь, почему так случилось.
— Почему?
— Чтобы я ему рассказал… Почему вы молчите?
— Я об этом не думала.
— Верю, но так получилось. Ну ладно, если смогу, то я попробую.
— Кондуктор идет, — сказала она как бы с облегчением и вдруг судорожно схватила его за руку: — Спасибо, делайте, как хотите, спасибо…
— До встречи в Н.! — крикнул он вдогонку, когда она стояла уже на подножке автобуса. — Мы должны еще когда-нибудь поговорить.
Автобус описал дугу по площади. Валицкий непроизвольно поднял руку вверх, но сразу же спрятал ее в карман. Неподвижное, бледное лицо Катажины исчезло, как будто его сдул ветер, машина свернула в боковую улицу.
Он пошел в сторону парка, бессознательно выбрав направление, как будто бы какая-то сила тянула его на место вчерашнего разговора. Стефан уже знал, что сегодня ему не уехать из Злочева, что он должен ждать.
Валицкий сел на освещенную солнцем садовую скамейку. Он был недоволен собой за все случившееся и одновременно испытывал какое-то маленькое удовлетворение от того, что не утратил чуткости, что боль другого человека ощущал как свою собственную.
Юзаля в последний раз приводил в порядок свои записи, зачеркивал, исправлял, вставлял дополнительные замечания. Он готовился к разговору с Горчиным, который уже вышел из больницы, но еще не появился в райкоме. Письмо, которое Юзаля ему оставил, должно было завтра вызвать его на работу.
«Да, нелегкий будет разговор, — думал он о Горчине, — мне мешает моя симпатия к нему, его добрая воля и честность и, пожалуй, моя старость…»
Юзаля снова склонился над заметками, но не читал, он хорошо помнил каждую запись, лица своих собеседников, каждое движение их губ, улыбку, смущение и неуверенность вначале из-за того, что они не знали, что же нужно председателю. Ему все время приходила в голову одна и та же мысль: независимо от того, говорил ли он с человеком, относящимся доброжелательно к Горчину, или с его противником, у каждого из них было к нему живое, пристрастное отношение.
Когда он слышал их доброжелательные или обличающие речи, у него все время создавалось впечатление, что Горчин здесь значил что-то, был тем, кто взял на себя всю власть и всю ответственность и не делал из этого тайны. В действии, в каждодневной неутомимой активности он убедительно всем это доказал. Это-то и было важно, ценно, несмотря на десятки других замечаний, которые пришлось терпеливо выслушивать Юзале.
— Я хотел бы спросить, как вам пришла в голову мысль поговорить со мной, но не мне задавать вопросы. Итак, к делу… Из-за чего все у нас началось, вы спрашиваете. Ничего особенного, то есть речь не шла о каком-нибудь конкретном деле, которое бы он или я поставили ребром. Я все-таки начну от случая более общего характера. Предположим, что нужно решить вопрос и это должно сделать человек двадцать. Возможно ли в таком случае единодушное решение? По пустяковому делу, конечно, да. Если же это дело большего калибра, нужно его рассмотреть со всех сторон, нужна дискуссия, обсуждение. Как будто бы все ясно, таким вещам учат в вечерних школах партактива. Я не хочу сказать, что секретарь Горчин не допускал дискуссий, он даже их поощрял, злился, если кто-нибудь из членов бюро говорил: «Хорошо, хорошо, товарищ секретарь, пошли дальше, вопрос ясен». Но у меня создалось впечатление, что это только видимость, что он только доводил до нашего сведения свои решения, не допуская и мысли, что мы могли бы все решить по-своему… Хорошо, я скажу яснее, у секретаря Горчина редкая способность внушать людям свои взгляды, так что они этого даже не замечают. Ставя на обсуждение какую-нибудь проблему, он в нескольких словах, между строк как бы показывает, куда он клонит. И у кого есть хоть немного смекалки, тот хватается за это и ищет аргументы в его поддержку. А известно, что если хочешь ударить, то и палка найдется. Мы никогда не слышали: «Я так смотрю на это дело, а что вы скажете, товарищи?» Правда, давление, которое он