способна прожить с ним остаток жизни. Я говорила с его женой через несколько часов после того, как он ей сказал обо всем. Я не верила ему, потому что это говорил больной, изнуренный человек, не отдающий себе полностью отчета в том, в каком состоянии он находится… Его жена — простая женщина, но какая же она внутренне мудрая и прекрасная… Она сумела и в таком положении сохранить человеческое и женское достоинство. И простоту чувств. Она сказала мне: «Я знаю, что вы его любите, что вы будете сильно страдать, но вы молодая, красивая, образованная и еще можете найти счастье в жизни с другим мужчиной. Вы это переживете, а я нет». И тогда что-то во мне сломалось. И хотя я ничего ей не сказала, потому что не могла произнести ни одного слова, она мое молчание должна была понять как согласие. Согласие отказаться от него.
Валицкий слушал ее монолог, все больше вжимаясь в плетеное кресло. Иногда ему казалось, что эта история может касаться каждого, только не этой женщины, говорящей с внешним спокойствием (следы первого стыдливого волнения давно прошли).
— Я не называю свой отъезд бегством, потому что не мне оценивать мои поступки. И не пытаюсь даже найти для них какого-нибудь правдоподобного объяснения… Меня беспокоит только одно — то, что Михал не поймет моего шага, не признает моего участия в том, что случилось, зачеркнет мои чувства и… то, чем я пожертвовала. Он подумает, что ничего такого не существовало, что я с самого начала обманывала его и отступила, когда надо было сделать решающий шаг. Только это приводит меня в отчаяние, уже только это… Для остального придет время. — Она сжала губы, склонила голову и долго сидела в таком положении, пока в ней не утихли скрытые рыдания.
Глава четвертая
«Итак, я сделал первый шаг», — думал Михал Горчин, стоя на высокой веранде районной больницы в Злочеве.
День был холодный, пасмурный, сырость висела в воздухе, ее незаметные мелкие частицы оседали на волосах, лице и руках. Михал наглухо застегнул ворот спортивной рубашки, ему было холодно, а воздух, который он впервые за несколько дней вдыхал полной грудью, застревал в горле.
«Этот шаг я сделал уже там, — мысленно поправил он себя, — не двигаясь с больничной койки. Хватило одного-двух слов, потому что все следующие были уже не нужны, они не могли ничего изменить. И написал несколько писем: в суд, к Старику — оно, правда, было еще у него в кармане, как будто он боялся до конца довериться бумажному посреднику, — к старым друзьям. Я сделал даже второй шаг, шаг в сторону Катажины: официальное предложение. — Вернулось связанное с этим моментом разочарование. — Катажина, должно быть, слишком устала от ожидания, хотя я ее много раз предупреждал, обещал, обещания остаются только обещаниями… Видимо, этим можно объяснить ее молчание… А может быть, за время моей болезни что-нибудь случилось?» Он невольно вздрогнул. «Что это на меня нашло», — сказал он себе почти вслух и сбежал по лестнице к машине, которая стояла у подъезда. Он постучал в стекло — шофер дремал, облокотившись на руль, но, открывая дверь, встретил секретаря широкой улыбкой.
— Как живешь, Болек? — весело спросил Горчин, пожимая его руку. — Соскучился я но тебе чертовски и теперь даю слово, что никуда уже больше без тебя не поеду.
— Вот именно, — подхватил тот, довольный похвалой, — это нужно было товарищу секретарю, как рыбе зонтик. На то я и существую, чтобы вас возить и доставлять туда, куда нужно… Куда мы едем — в райком или домой?
— Домой, я возьму плащ.
Эльжбеты не было. В квартире царил идеальный порядок. Войдя в комнату, он увидел на столе конверт. Эльжбета в коротком письме сообщала о своем отъезде в Грушевню. Ничего больше, как будто бы все остальные дела она оставляла ему. На какое-то мгновение Михалу стало жаль двух уютных комнат, красиво и удобно обставленных, домашней утвари, которую они старательно подбирали, и даже ненужного хлама и мелочей, какими обрастает каждый дом. Он стряхнул с себя эти мысли, пошел в ванную, побрился, сменил одежду. Потом посмотрел на часы. Катажина должна была сейчас быть у себя дома или у родителей.
Но прежде всего — позвонить в райком:
— Что нового? — спросил он секретаршу.
— Все в порядке, товарищ секретарь. С вами хотел встретиться товарищ Юзаля.
— А что ему нужно? — Михал нахмурил брови: визит шефа контрольной комиссии в его отсутствие показался ему довольно странным.
— Не знаю, но я могу попросить товарища Беняса, они несколько раз друг с другом разговаривали, и он, наверное, знает, в чем дело… Еще для вас есть несколько писем.
— Не нужно. Я заеду позже.
«Интересно, — мысль о приезде Юзали не давала ему покоя, — последнее время Старик ни на шаг не двигался из воеводского комитета. Или снова на меня пришли какие-нибудь доносы… Или Эльжбета поехала к Старику? Все возможно, посмотрим… Не нужны тебе эти десять дней по больничному листу, не будет у тебя отпуска, Михал Горчин. Сразу встанешь на третий раунд», — улыбнулся он грустно, не чувствуя обычно помогающей ему в трудные минуты уверенности в том, что он выйдет победителем в очередном поединке.
Он сошел вниз.
— В райком? — спросил шофер, откладывая газету.
— На улицу Окшеи. Только не спеши, я хочу посмотреть на город.
Михал опустил стекло, хотя врывающийся в кабину ветер был холодным и приносил с собой частицы влаги. Горчин смотрел на улицы, дома, магазины как бы по-новому, другими глазами.
— Остановись у магазина, Болек, — сказал он шоферу, невольно краснея, хотя должен был впервые войти в знакомые ворота не крадучись, как вор, а нормально, как будто бы он здесь жил.
Какое-то время Горчин ждал ответа, знакомых шагов в прихожей, потом снова начал стучать, несколько раз рванул за ручку, подождал, опять постучал, наконец, заколотил кулаком в дверь, гудящую, как барабан.
Только тогда открылась дверь за его спиной. Он обернулся и увидел полную немолодую женщину, торопливо застегивающую шерстяную кофту.
— Что вы так стучите? — спросила она. — Там никого нет.
— Ведь здесь живет доктор Буковская.
— Жила. Вчера уехала в Н.
— Что значит «уехала»?!
— А так, нормально. Продала мебель и выехала.
Лестничная площадка закружилась у него перед глазами. Он чувствовал, как он падает вниз, тьма обрушивается на глаза, как тяжелое мокрое полотенце, знакомое ему по больничным снам, как он совсем слабеет. Михал тяжело облокотился на дверь, чтобы не упасть. Все это продолжалось мгновение, но женщина, должно быть, заметила бледность его лица, неожиданно помутневшие глаза.