кое-чему уже успел научиться, да и ничего нового здесь нет.
Вы спрашиваете о директоре «Фума»? Он, наверное, не самый плохой директор, но мне кажется, слишком уж изображает из себя великого человека… Люблю или не люблю, мои чувства к делу не относятся. Пожалуй, нет, потому что я не признаю такого стиля. Он любит блистать, хвастает развитием завода, экспортом. А у самого до черта завали на складах, нарушены нормативы, план вымучивает сверхурочными. У меня в голове не укладывается, как можно до такого довести завод. Даже несмотря на объективные трудности… Вы, видимо, думаете о последнем пленуме. Я был членом комиссии, которая обрабатывала материалы, ну и вынужден был выступить, потому что он нам пытался внушить, что мы не должны высказываться по вопросам, в которых не разбираемся. Зачем он сунулся? Мне его даже жалко стало, когда секретарь с ним расправился в конце пленума, — как ни говори, все-таки коллега.
— Это уже наша третья беседа, товарищ Юзаля. С той только разницей, что две предыдущие были по вашей инициативе. Тот разговор в кафе я тоже к ним причисляю, хотя вы ни о чем меня не спрашивали и я вам ничего не сказал. Правда, потом я все время сомневался, сказал ли я вам то, что должен был сказать… Нет, я ни от чего не хочу отказаться, избави бог. Но вы здесь беседовали со многими людьми, нашими товарищами, а я все время разговаривал сам с собой, потому что отдаю себе отчет в том, что сейчас наступил какой-то очень важный момент для всего нашего района, не говоря уже о том, что он решает, наверное, дальнейшую судьбу Горчина. И я, знаете ли, не могу в такой ситуации уклониться, умолчать о чем-нибудь, хотя для меня это было бы лучше. Ведь я здесь второй человек после Горчина, и мое даже самое субъективное мнение вы должны принять во внимание… Я высказал его, но все же, видимо, не до конца. Слишком легкой, как мне теперь кажется, была та оценка. Простите, что я пока все говорю кругом да около, а не вхожу сразу в суть дела… У меня возникли сомнения, и их становится все больше. Вы говорили, чтобы я все излагал по порядку, а я даже не уверен, где начало, а где начало конца или настоящий финал… Все-таки я попробую… Горчин с самого начала мне показался антипатичным. Может быть, потому, что мы слишком разные люди, разные даже в физическом смысле. Он — молодой, рядом со мной почти мальчик, но уверенный в себе и постоянно это подчеркивающий. Совсем зеленый, ведь это его первая работа на таком посту. А я — старый волк, буквально зубы съел на этом деле. Я — со своими взглядами на район, которые в течение многих лет медленно и терпеливо проводил в жизнь. И он — пытающийся сразу же поставить все с ног на голову. Итак, исходный момент, старт к совместной работе был не очень удачным. И, что самое главное, он должен был сыграть известную вам роль, и мы это предчувствовали. А у него была чертовски удобная позиция — наблюдателя и судьи. Наш успех, наш, то есть районного совета, администрации, был одновременно и его заслугой как политического руководителя. Трудно даже к этому иначе относиться. Но каждая наша неудача падала исключительно на мои плечи, он, как говорят, умывал руки. Мог ли я согласиться на то, чтобы он делал из нас, администрации, ширму для прикрытия своих неудачных экспериментов? Так партийный деятель не может поступать, у него должно быть чувство ответственности за весь район. Вот из-за чего я и стал испытывать неприязнь к нему. С течением времени он как будто бы начал понимать, что выбрал неверный путь. Я говорю об этом, чтобы показать и другую сторону медали, изменения к лучшему, которые в нем произошли. Если осуществится строительство химического завода, а похоже, что так оно и будет, уже только за это следовало бы ему поставить памятник. Я, как сегодня, помню, как все это началось. Довольно драматично, кстати. Собрал он нас всех и задал нам один-единственный вопрос: «Возьмемся ли мы, товарищи, за такое трудное дело?» Он сказал именно «мы», и первый раз это слово прозвучало искренне и серьезно. Уж что-то, а размах-то у него есть, в этом ему нельзя отказать, и воображение. И он его в полную силу использовал для того… чтобы расхолодить нас. Всё, по его словам, было против. А все-таки он закончил: «Если нам удастся, это будет революция в районе и самая прекрасная вещь, которую мы можем сделать для него». После многочасовой дискуссии он предложил голосовать, и все были «за». Это было по-настоящему партийное, коллективное решение. Три дня спустя мы поехали в главк с материалами, и нам удалось, как говорится, схватить быка за рога. И тогда мы с ним немного сблизились. Он был такой: если хотел, то мог пойти человеку навстречу. Потом снова лез в свою скорлупу. Открылось дело Врублевского, председателя громадского совета в Осинах, и директора одного из предприятий, которое подчинялось районному совету. И снова было как вначале, то есть плохо.
Я отдаю себе отчет в том, что не сумел усмотреть за всем, ведь человек работает с людьми, должен на них опираться и часто доверяет тем, кто не оправдывает надежд. У меня есть право на какой-то процент ошибок. И я признаюсь в них, без всяких трагедий, хотя это не очень приятно. В конце концов, я не так уж плох и ведь все мои ордена получены не за красивые глаза. Человек должен знать, чего он стоит, и как-то оценивать себя. Конечно, без фанфаронства. Однако он не хотел учесть того, что я только человек и могу ошибаться. Раз даже я так разволновался, что предложил ему поменяться местами, но он только посмеялся и похлопал меня по плечу, как мальчишку. Другое дело, что он от меня тогда отстал на какое-то время. И все-таки я не мог успокоиться. Не мог спокойно работать, принимать решения, иногда, стыдно признаться, затягивал дела, думая, что они сами решатся. Бог знает, на что я рассчитывал. А Горчин тогда, наверное, ждал и потирал руки от удовольствия, что снова мне утрет нос. У него стальные нервы, и это его могло развлекать, а меня выводило из равновесия. Раз я ему один на один все взял да и выложил, а он сделал удивленные глаза: «Вы, видимо, немного устали, товарищ Цендровский, возьмите себе побольше отпуск, поезжайте