class="p1">— Вам плохо? — спросила она, но тут же любопытство в ней уступило обычной женской заботливости. — Я вам принесу холодной воды.
Горчин сел на ступеньку и опустил голову. Ему было уже все равно, исчезло чувство стыда, бессилие охватило все тело, он не был подготовлен к тому, чтобы отразить такой удар. Он даже не запротестовал, когда женщина вложила ему в руки кружку. Потом выпил большой глоток воды, холодной, пахнущей известью. Открыл глаза, лестничная площадка продолжала дрожать, как ландшафт в утреннем, полном тумана и солнца воздухе. Это мрачное, затхлое помещение, с шеренгой прямоугольников дверей, на которых неумелая рука написала мелом: «К + М + Б» — и дату, этот несчастный год, который он никогда не сможет забыть, — все вдруг пропало.
— Простите, — сказал он через мгновение, — высоко здесь. У меня с сердцем плохо. Спасибо за воду. — Он сунул ей в руку кружку и, опираясь на перила, начал сходить вниз. Шел медленно, останавливаясь каждые несколько шагов, в голове была пустота, а в висках медленно и болезненно бился пульс.
«Убежала, когда все решилось так, как она хотела, когда я сделал такой адски трудный шаг, сжег за собой все мосты, все поставил на одну карту… Почему так случилось? Без единого слова, может, только какое-нибудь письмо, несколько слов, как от Эльжбеты… Ведь она же этого хотела, была готова… Не понимаю, почему, почему?»
Он стоял у края тротуара, равнодушно глядя на прохожих. Иногда какое-то лицо казалось ему знакомым, чей-то взгляд с любопытством задерживался на нем. Дождь моросил все сильней. Наконец он сел в машину.
— Домой, — сказал он, не ожидая вопроса шофера.
Михал знал, что в таком состоянии он не может показаться в райкоме, не говоря уже о том, чтобы взяться за нормальную работу и побеседовать с ожидающим его Юзалей. Он закрыл глаза, чувствуя сонливость, парализующую весь организм, как после слишком тяжелой работы.
— Поезжай к райкому, Болек, — изменил он свое решение. — Принесешь мне все письма, адресованные на мое имя. — Горчин закурил сигарету, чтобы сократить это мучительное ожидание и не думать о том, что из здания райкома может выйти кто-нибудь, у кого к нему есть дело, и он должен будет послать его к заместителю, с которым с самого начала не мог найти общего языка. Когда они наконец поехали дальше, Михал вздохнул с облегчением.
— Вы еще плохо себя чувствуете, товарищ секретарь? — спросил Болек. В его голосе не было и следа какого-то нездорового любопытства, а обыкновенная человеческая забота о человеке, которого он любил и к которому был привязан.
— А что, видно? — Горчин неуверенно улыбнулся.
— Да. Все мы в райкоме волновались за вас после этого несчастного случая. Что же с вами произошло?
— Ничего, — ответил Михал. — Глотнул немного воды и попортил себе череп. Но меня трудно прикончить, мой дорогой.
— Знаю, знаю.
— Что ты, Болек, знаешь… Честно говоря, слишком мало мы с тобой говорим.
— Я здесь не для того, чтобы вопросы задавать, товарищ секретарь. И не для того, чтобы слушать, что говорят мои пассажиры. Мое дело, чтобы колеса крутились.
— Я знаю, что ты порядочный человек.
— Иначе не просидел бы пятнадцать лет в райкоме за рулем моей «Варшавы»… Этот Юзаля из воеводского комитета вроде бы весь район хочет перевернуть вверх дном.
— Пусть копается.
— Ну ясно, похоже, снова какие-то негодяи накатали на вас жалобу.
— Я к ним привык, дорогой. — Горчин рассмеялся уже более непринужденно. На какое-то мгновение к нему вернулась прежняя уверенность в себе, ничем не обоснованная, как будто можно было не обращать внимания на присутствие в районе председателя воеводской комиссии партийного контроля.
Это чувство его сразу же покинуло, как только он очутился в своей квартире. Он начал медленно и старательно раскладывать диван. Потом снял с себя костюм и надел пижаму.
«Нужно как следует выспаться, чтобы хоть как-то прошел сегодняшний день, а завтра взяться по очереди за все дела, которые эти разгильдяи наверняка отложили до моего возвращения. И нужно будет заняться всем тем, что Юзаля успел здесь накрутить… Завтра, — он даже привстал на диване, — я сяду в автобус и поеду в Н., за Катажиной. И привезу ее сюда, ей-богу. Или я не Михал Горчин. — Он невольно сжал кулаки, как будто бы уже сейчас готовился к этому решительному бою. — Я привезу ее, даже если бы нужно было весь мир перевернуть вверх нотами».
Михал подошел к буфету. На нижней полке среди стеклянной посуды стояла бутылка водки. Он купил ее несколько месяцев назад, сейчас уже и не помнил, по какому случаю. Взял бутылку и рукой выбил пробку: ему не хотелось идти на кухню за штопором.
«Один я еще никогда в жизни не пил. — Он передернулся. — Но говорят, что водка лучшее средство, чтобы забыться…»
Он налил больше половины стакана и выпил до дна.
— Что за гадость, — сказал он громко. — Нужно чем-нибудь запить… Нет… Все равно.
Лег на диван.
«Я не могу без Катажины. Мне всю жизнь везло, но сейчас счастье меня покинуло. Мне теперь уже не выкарабкаться. Зачем только эти двое вообще меня вытащили из реки». Неловким движением он сбросил стакан и бутылку на пол. Звон бьющегося стекла на мгновение доставил ему какое-то облегчение, он смотрел, как на ковре растет темное пятно, а потом зарылся в кровать, натянув одеяло на голову. Через приоткрытое окно доносилась барабанная дробь дождя по жестяному подоконнику, какие-то неясные отголоски жизни улицы. И прежде чем ушло сознание, он много раз повторял один и тот же вопрос: «Что дальше, Михал Горчин, что дальше?..»
— Ну что, товарищ редактор, так ты никуда и не поехал? — Юзаля со смехом похлопал по плечу Валицкого. При виде старика лицо Стефана смягчилось, но было видно, что он чувствует себя неловко, его явно смущала эта встреча.
— Не поехал, — сказал Валицкий. — Останусь до конца. Я уже порядком знаю об этом деле.
— А я, честно говоря, ничего определенного.
— Вот и хорошо, то есть я хотел сказать — нормально, — понравился Стефан, — потому что тут все такие дела, которые вас, как шефа партийного контроля, не должны интересовать: Это очень интимная история, понимаете, — добавил он раздраженно, а потом, покачиваясь, засунул руки в карманы брюк, глядя куда-то поверх головы Юзали в сторону костела, начал декламировать:
Мы выходим из гипсовых скорлуп
на край ночи,
чтобы путешествовать до рассвета
в незаконченном диалоге.
Над нами только небо —
ночная западня…
Он поколебался.
— Черт, забыл дальше.
— Вот потеха, — тихо засмеялся