Художник весело смеется своей шутке, берет со стола бутылку и наливает себе полный стакан виски. Затем спускается по деревянным ступеням, изо всех сил стараясь сохранять равновесие.
— Лучшее в только что сказанной хохме — это то, что критика, — она тычет в меня пальцем, как только что сделал художник, — любит прижимать! Хочу, чтобы ты меня прижал!
— И ты притворишься мертвой?
— Притворюсь счастливой.
Она оглядывается по сторонам и быстро целует меня в уголок губ.
Признаюсь, я этого никак не ожидал — все эти дни Аракси ни разу не позволяла себе таких вольностей.
— По-моему, ты действительно напилась.
— Я первая это сказала.
Мы смешиваемся с публикой во дворе, погружаемся в водоворот обычных разговоров об искусстве и курсе доллара, алкогольных напитках, картинах, сигаретах. Немного политики, немного сплетен, много незнакомых лиц …
В толпе мелькает адвокат Караламбов, но стоит нашим взглядам скреститься, как он поворачивается и быстро исчезает в подвале дома, где размещена часть галереи Начо, того самого, с петухом. Так-то лучше — во имя мира на земле и любви между людьми. Все равно домик я ему не отдам, это я твердо решил, а в интересах обеих сторон лучше избегать нежелательных встреч. Право, не стоит тратить шампанское на брюки.
Тут Аракси тянет меня за рукав.
— Не оборачивайся. За твоей спиной какой-то тип в черном не спускает с меня глаз. Ты его знаешь?
Откуда мне знать какого-то типа в черном? В конце концов, ведь не я же живу в этом городе!
Медленно оборачиваюсь. Пожилой мужчина строгого, почти аскетического вида, с коротким ежиком седых волос, в черном, наглухо застегнутом полувоенном френче не сводит с Аракси глаз. Подносит к губам бокал с белым вином, пригубливает, снова смотрит в нашу сторону. Встретившись со мной взглядом, еле заметно, не дрогнув ни единым мускулом на лице, кивает мне.
— Весь вечер ходит за нами. Неотвязный, как смерть.
Она снова наливает себе, подносит стакан к губам, однако я вежливо, но настойчиво отбираю его и ставлю на край садового мраморного стола. Аракси, словно капризный ребенок, который не признает запретов взрослых, сердито хватает его, бросает на меня яростный взгляд и осушает стакан.
Укоризненно качаю головой.
— Как говорил мой дед — наклюкаешься, как свинья!
— Это моя проблема, которая станет твоей только в том случае, если тебе придется нести меня на руках тихой осенней ночью… Но что этому типу от меня надо?!
Человек в черном пригубливает вино или, точнее, — лишь подносит бокал ко рту и снова смотрит в нашу сторону. Аракси теряет самообладание и несколько агрессивно начинает пробираться сквозь шумную группу местных гениев, преимущественно длинноволосых и бородатых. Кое-кто из них — с заплетенными косичками и серьгами в ушах, нет только колец в носу. Пытаюсь ее остановить, но она опередила меня и уже стоит перед тем, в черном френче.
— Чем обязана такому вниманию? — с ходу атакует она его.
Тот сдержанно и вежливо отвечает ей глухим голосом:
— Извините, мне не хотелось вам докучать. Меня зовут Панайотов, доктор Камен Панайотов. В прошлом военный прокурор.
Аракси удивленно смотрит на меня, потом переводит взгляд на человека в черном.
— Но какое вы имеете ко мне отношение?
— Может, вам случайно знакомо это имя: Мари Вартанян?
— В общих чертах — да. Но отнюдь не случайно. Это — моя мать.
Человек некоторое время всматривается в Аракси, прежде чем сказать:
— И вправду, изумительное сходство. Невероятное! Это была самая лучезарная женщина, которую только можно себе представить! Я ее обожал. Она — самая большая любовь всей моей жизни… Увы, платоническая и безнадежная. Недоступная, как далекая звезда. Потому что ваш отец был моим другом. Очень дорогим другом, мир его праху. Вы знаете, что он не лежит рядом с вашей мамой?
— Конечно.
— А вам известно, где он похоронен?
Аракси отрицательно качает головой.
— Потому что я знаю. Он умер у меня на руках. Вы были еще маленькой, когда уехали во Францию…
Он поворачивается ко мне и со старомодной учтивостью спрашивает:
— Вы разрешите ненадолго увести вашу даму?
Молча развожу руками: к вашим услугам, господин военный прокурор!
Видимо, в местном театре закончился спектакль, потому что во двор вваливается шумная группа актеров и актрис. Они все еще в гриме и сценических костюмах. Должно быть, играли что-то из Булгакова: накрашенные толстухи-спекулянтки, полураздетые московские проститутки, девушки-красноармейцы и чекисты в кожаных тужурках, цыганки в пестрых блестящих нарядах. Скорее всего, эта театрализованная инвазия тоже входит в программу вернисажа, который сам по себе — с его длинноволосыми гениями, изобилием спиртного и хозяином с белым петухом подмышкой — не лишен экзотики.
Я часто поглядываю в сторону ограды с развешанными полотнами местных художников — напрочь забытый повод этого события, — где оживленно разговаривают, не обращая внимания на окружающую их художническую рать, Аракси и тот диковинный господин в черном.
Сквозь шумную фланирующую толпу я замечаю, что Аракси плачет, потом что-то возбужденно говорит, вытирая нос носовым платком, галантно предложенным ей Черным человеком.
… Даже не знаю, где мы находимся. Вероятно, это ателье какого-то художника. Люди сидят прямо на полу, на китенике — домотканом шерстяном ковре с длинным ворсом — и пестрых подушках. Аракси играет на фортепиано. Вокруг нее сгрудились пестрые проститутки, чекисты и цыганки, умопомрачительными голосами поющие до боли знакомую песню из трактиров моего детства: «Помните ли вы, сударыня?»
Странно, что, несмотря на бурные перемены и многочисленные сотрясения, пьяные ритуалы времен Гуляки все еще живы, хотя предстают перед нами в новой ипостаси. Разница лишь в том, что тогда несло вонючими сигаретами «Томасян» третьего сорта, а сейчас волнами на меня накатывает слабый запашок марихуаны. Воистину, каждому времени — свои ароматы!
Вдруг в кресло, в котором я так удобно устроился, неизвестный благодетель буквально обрушивает какую-то девочку в балетном трико. Она плотно обвивает мою голову руками и запечатывает мне рот ничем не заслуженным продолжительным поцелуем. Мне все же удается, несмотря на объятья, поправить покосившиеся очки и лишь тогда я замечаю, что рядом терпеливо ждет развязки событий бывший военный прокурор. Он говорит мне, не замечая девочки у меня на коленях:
— Прошу вас, уведите отсюда госпожу Вартанян. Она слишком много пьет, ей станет плохо.
С трудом высвобождаюсь из объятий легкокрылого создания — живого свидетельства полного раскрепощения нравов на этих географических широтах, в прошлом подвластных столь жестким патриархальным канонам и условностям.
Роюсь в куче одежды, сваленной в прихожей как попало, и, наконец, нахожу пальто Аракси. Перекинув его через руку, пробиваюсь к фортепиано, но там уже играет какой-то мужчина. Озираюсь по сторонам, ищу ее взглядом, потом прохожу в соседнее помещение — подлинную мастерскую художника, с мольбертами и неоконченными полотнами, большим столом, на котором беспорядочно разбросаны сто тысяч кистей, использованных тюбиков, баночек, чашек и тарелочек с засохшей краской. Прошу прощения, но мне кажется, что представшая моим глазами картина — отнюдь не случайный артистический беспорядок. В ней чувствуется преднамеренная кокетливая показуха, своего рода богемная экзотика, рассчитанная на зрителя. Но Аракси и тут нет, она исчезла!
Выбегаю на улицу и вижу, как она почти бегом направляется в сторону мечети. Кричу:
— Аракси!
33
Я бежал за пролеткой, плакал и кричал:
— Аракси!
Меня не слышали, ритмичный звонкий цокот четырех пар лошадиных подков по мостовой поглощал все посторонние звуки. На бульваре, ведущем к вокзалу, пролетка набрала скорость и быстро исчезла из виду. А я, выбиваясь из сил, все бежал и бежал за ней.
Я вылетел на перрон в тот момент, когда поезд уже трогался. Прозвучали предупредительные кондукторские свистки; подобно старому астматику, натужно задышал паровоз. На грязно-зеленых закопченных вагонах были прикреплены таблички, на которых латинскими буквами было написано: СТАМБУЛ — ПАРИЖ.
Наконец я увидел их в одном из окошек вагона второго класса — мадам Мари Вартанян и господин Вартанян высунулись наружу, почти нависая над перроном.
Какие-то люди, вероятно родственники, шли рядом с поездом и весело выкрикивали что-то по-армянски. Были, конечно, и прощальные слезы, и улыбки сквозь слезы. Я ускорил шаг. Моя бывшая учительница первой заметила меня, расталкивающего поток провожающих. Она крикнула мне, счастливая и возбужденная:
— Милый Берто, милый мой! Как хорошо, что ты пришел! Передай привет твоим бабушке с дедушкой! И приезжай к нам в гости, слышишь?