— Ош гелдын, ходжа-эфенди! В чем дело?
Торжественный и мрачный, Ибрагим-ходжа церемонно поклонился.
— Ош болдук, учитель, дальше нельзя. Дальше на холме расположено турецкое кладбище.
Учитель засмеялся и ответил словами, которые прозвучали, как текст из тогдашних патетических документальных фильмов.
— Ах, вот оно что! Мы теперь будем строить новую жизнь, ходжа-эфенди, другую жизнь. Нам теперь не до кладбищ! Ведь и вам не нужны крохотные делянки, как заплатки на бедняцкой заднице? Все станет кооперативным, общим — отсюда до самых гор.
— Пускай до самых гор, — миролюбиво согласился ходжа. — Но не надо распахивать кладбище, очень вас просим!
— Так оно же старое, ходжа-эфенди. Там давно не хоронят. Ведь у вас же есть новое и хорошее, по ту сторону реки!
— Раз оно старое, значит там лежат наши деды. Не трогайте их кости, не тревожьте их сон — и мы будем благословлять вас во веки веков.
Учитель Стойчев, мечтавший когда-то разжечь безжалостную мировую революцию бедных и обездоленных против богатых хозяев мира, растерянно оглянулся. Подобное сопротивление бедных и обездоленных теорией не предусматривалось, практика почему-то стала давать сбои.
В этот момент к ним подбежало начальство и гневно прокричало:
— Это ты всех подзуживаешь, а, ходжа? Всю бороду тебе повыдергиваю, так и знай. Волосок за волоском!
— Как скажешь, начальник, — кротко согласился ходжа. — Но не надо через кладбище, просим вас.
Начальство махнуло рукой, и к нему тут же подбежали два милиционера.
— Ну-ка, арестуйте его!
Учитель попытался вырвать ходжу из крепких милиционерских рук.
— Не надо, товарищ Танев! Нужно по-хорошему договориться!
— Не вмешивайся, учитель, чтобы и тебе не досталось! Классовый враг не понимает «по-хорошему». Уведите его!
Не знаю, я просто не заметил, кто начал первым, но милиционеры грубо оттолкнули учителя, и он упал на вспаханную межу. Потом ходжу потащили прочь, однако им наперерез с возмущенными криками бросились турки — спасать своего предводителя. Испугавшись, милиционеры выпустили в небо две длинные предупредительные очереди из автоматов. Началась паника, женские вопли огласили окрестности, турецкие матери хватали детей и бежали обратно к реке. А в суматохе кто-то с трибуны старался весело перекричать всеобщий гвалт:
— Долой религию — опиум для народа! Садитесь на стальных коней, трактористы! За новую жизнь — в атаку, вперед!
…Гремел гарнизонный духовой оркестр, трактор с присобаченным к нему снегоуборочным щитом выкорчевывал и катил перед собой позеленевшие от времени, надгробные камни без надписей, а за ним, рыча, неслись и другие «железные кони», как пелось в одной тогдашней песне, и вспахивали благодатную, жирно унавоженную фракийскую землю.
Учитель Стойчев в замешательстве стоял посреди вспаханной земли, задумчиво вытирая перепачканное лицо. А господин Костас Пападопулос, великий византийский хронист, призванный отражать в позитиве и негативе «ветры времени», сидел на поверженном надгробном камне, пытаясь собрать свой разбитый фотоаппарат.
Мы с Аракси, взявшись за руки, испуганно смотрели на все это широко раскрыв глаза, не понимая, что же на самом деле случилось на сегодняшнем уроке природоведения. За спиной полоскались на ветру знамена, с портрета по-доброму смотрел на нас вождь и учитель всего прогрессивного человечества товарищ Сталин, на мгновение вынув трубку изо рта, словно собираясь сказать нам что-то очень приятное…
27
Моросит мелкий дождик, дымятся подожженные кучки осенней листвы, расстилая над могилами синеватый дым.
Мы с Аракси бредем по пловдивскому кладбищу. Она подняла воротник пальто и зябко засунула руки глубоко в карманы. Кое-где мелькает одинокий женский силуэт, склонившийся над чьей-то могилой, да дорогу нам пересекает процессия со священником, бормочущим себе под нос то ли молитву, то ли проклятия собачьей погоде.
Мы не произносим ни слова.
Кресты на православных аллеях чередуются с пирамидками с красной пятиконечной звездой, потом идет католическое кладбище со склоненными мраморными ангелами и плакучими ивами.
А вот и сефардское, где упокоились разные там Бехары, Севильи и Толедо. Их предки преодолели долгий путь в стремлении убежать как можно дальше от насильно навязываемого им христианства, пройдя через испанские и османские периоды своего бытия, чтобы в конце концов лечь в землю рядом со своими соседями-христианами.
Останавливаемся у могилы моего Гуляки. Овальный фарфоровый портрет сделан с той коллективной фотографии, где дед сидит чуть впереди трех духовных лиц, как Наполеон со своими верными генералами, но тут генералов нет, они отрезаны. Нет ни лебедей, ни трактиров, ни неистового Мануша Алиева с его кларнетом, ни вдовы Зульфии. Нет и моей бабушки Мазаль, она лежит в красноватой земле Израиля. Поэтому я не люблю бывать на кладбищах — там нет самого важного, самого существенного. Даже смерти там нет, поскольку смерть — это обратная сторона жизни, и ей нечего делать среди тех, кто давно эту жизнь покинул!
— Твой дедушка был замечательным человеком. Помню, какие страсти клокотали у него в груди!
— Да. Так и Мануш сказал на прощание: «Ты — большой человек, Аврам!»
— А твои родители? Где их могила?
— Никто не знает. После войны хоронили горы партизанских костей в братских могилах, там же, где их убили. Я туда не ходил, потому что никто не мог определенно сказать, где останки моих родителей.
Поднимаю с земли камешек и осторожно кладу его на полочку с фарфоровым портретом деда. Тут и там на соседних, поросших травой, неухоженных еврейских могилах лежит одинокий камень, а иногда — целый холмик из простого гравия…
— Зачем это? — спрашивает Аракси.
— По давней еврейской традиции. В пустыне нет цветов. Но дуют ветры, которые сдувают с могилы песок. Камешки кладут затем, чтобы не был унесен песок, да и воспоминание тоже…
Тогда и Аракси нагибается, берет камешек и кладет его на могилу в память о деде Гуляке.
Потом мы идем к армянским аллеям.
Вот и они, на таком же фарфоровом портретике, — несравненная мадам Мари Вартанян и господин Вартанян, в той белой панаме, в какой запомнили его и в нашем квартале Среднее Кладбище, и там, наверху, у армян. По-видимому, это одна из праздничных фотографий Костаса Пападопулоса, потому что на портрете оба весело смеются, радуясь жизни.
— Фотография врет, — говорит Аракси. — Здесь похоронена только мама.
— А твой отец?
— Об этом в другой раз, не здесь. Сейчас давай помолчим.
Немного позже, когда молчание становится гнетущим, сконфуженно говорю:
— Как не догадались взять цветы…
— Да все это лишнее! Не люблю кладбищ! Может, я — плохая дочь, но не люблю сюда приходить! Пошли.
Мы уходим. Нам больше не нужны уроки природоведения, теперь мы уже многое знаем как о мертвой природе, так и о живой, — той самой, с ядовитой косточкой в душе, с ароматом горького миндаля.
Молчат православные, католические, еврейские, армянские, мусульманские могилы. Мир между живыми так и не наступил, мертвые — они мудрее.
С горки тлеющих осенних листьев ветер срывает сизый дымок — будто танцуют голубоватые духи.
Дождь продолжает моросить, мы идем, постепенно растворяясь в сером тумане.
28
Вернувшись с кладбища, заходим к Костаки Пападопулосу. Так пожелала Аракси. Сейчас она пьет чай, обхватив чашку руками. Над нашими головами раскачивается обгоревший картонный абажур, то удлиняя, то съеживая тени. Водрузив на кончик носа очки, Костаки разматывает скрученную спиралью фотопленку, из тех, давнишних, которых называли «шесть на девять», и смотрит на свет, стараясь разгадать, что там запечатлено.
— Вот он, первый кооператив. Вот вы с учителем Стойчевым, а это духовой оркестр. Да-да, вот оно! Распашка турецкого кладбища. Большой это был грех, Берто-джан, большой. С мертвыми не воюют!
— Воюют, — замечаю, — и будут воевать. Но побежденными всегда почему-то оказываются живые.
Аракси молча пьет чай, пьет и сквозь пар наблюдает за нами.
— Ну ладно, финита ля комедия!
Костаки кладет скрученную спиралью фотопленку «шесть на девять» в пепельницу перед собой и, пока мы сообразим, что он собирается сделать, чиркает спичкой и поджигает ее. Целлулоид быстро сгорает, исторгая шипящее, дымное и вонючее пламя.
— Зачем ты это сделал? — спрашиваю.
Есть вещи, джан, которые лучше не помнить. Пусть все быльем порастет.
29
Стояла глубокая ночь, но где-то зловеще бухали барабаны! Бум! Бум-бум! Бум!
Я испуганно приподнялся на кровати и увидел бабушку и деда, которые стояли у открытого окна, тревожно всматриваясь в темноту. Бабушка Мазаль была в одной ночной рубашке, седые длинные до пояса волосы были распущены. Дед был в исподней рубахе, в брюках и тапочках.