— Так всегда на границах, людям как-то не по себе, — попытался успокоить ее муж.
— Почему не приходят с проверкой документов?
— Придут. Успокойся!
Аракси снова стала глазеть в окно: пустой перрон маленькой пограничной станции, несколько пограничников и таможенников, больше никого.
Она вздрогнула от резкого звука. Дверь откатилась в сторону, и в проеме возникли офицер пограничного контроля и тот молодой мужчина с пышными усами, который ранее наблюдал за ними.
Офицер козырнул и очень вежливо произнес:
— Ваши паспорта, пожалуйста!
Господин Вартанян, протянул два паспорта, пояснив:
— Дочь вписана в паспорт матери.
Офицер долго перелистывал страницы, рассматривал визы и печати, потом передал паспорта тому, в штатском. Тот, даже не взглянув на них, указал на чемоданы.
— Возьмите свой багаж и выйдите из поезда.
Мари Вартанян растерянно спросила:
— Но почему? Наши документы на выезд в порядке.
— Гражданка, вам сказано на чистом болгарском языке: возьмите свои вещи и сойдите с поезда.
— Но… вы не имеете права… — попытался протестовать господин Вартанян.
Молодой человек пристально посмотрел на него, потом сунул ему под нос какое-то удостоверение и равнодушно отчеканил:
— У нас, гражданин, есть право производить любые проверки, пока вы находитесь на болгарской территории. Так что — прошу!
Чемоданы, сумки и пакеты были спущены на перрон пограничной станции, возле них стояли в растерянности трое незадачливых пассажиров, которые незадолго до этого обсуждали маршрут от Болгарии до Эйфелевой башни.
Минутой позже поезд незаметно тронулся — так плавно и бесшумно, что вначале показалось, будто это привокзальный перрон поплыл назад, в Пловдив.
Мимо Вартанянов ритмично мелькали таблички с надписью «Стамбул — Париж», растаял вдали последний вагон и открылась унылая пустота пограничных окрестностей с желтой постройкой и надписью «Драгоман».
— Пройдемте! — сказал усатый мужчина. — Багаж можете оставить, здесь, его никто не тронет.
Они очутились перед столиком в маленькой, голой комнатушке. Человек извлек из планшета какие-то написанные на машинке бумаги, к ним скрепкой были прикреплены другие листочки, записки, приказы или сведения, или черт знает что…
— Может, вы все-таки нам объясните… — проговорила Мари Вартанян глухим, срывающимся от волнения голосом.
— Выдача вам паспортов на выезд на постоянное проживание за рубежом — административное нарушение. Вы не можете покинуть страну, пока есть неулаженные проблемы с бывшими собственниками табачных фабрик «Вартанян и сыновья».
Мари Вартанян улыбнулась — может быть, у нее мелькнула искорка надежды.
— Явно произошло недоразумение! Мы никогда не были владельцами этих фабрик. Мы просто члены этой семьи!
— Все не так просто, как вы думаете. Представители этой семьи предъявляют в Стокгольме разные иски, прибегая к инсинуациям и клевете против нашего строя и нашей страны!
Мари Вартанян в отчаянии взглянула на мужа. Тот, стараясь не терять самообладания, спросил:
— Но мы-то тут при чем? И почему вы считаете, что мы должны нести ответственность за других людей, если они в чем-то виноваты?
— Я ничего не считаю, я выполняю приказ.
— Так почему же вы не выполнили его еще в Пловдиве? Зачем нужно было разыгрывать всю эту комедию? — нервно возразила Мари Вартанян.
— Мы не разыгрываем комедий, гражданка. Я не обязан давать вам объяснения, лишь скажу, что распоряжение аннулировать ваши паспорта было получено, когда вы уже выехали. Пришлось вас догонять. Вот так. В Софии считают, что в ваших интересах написать вашим родственникам во Францию, или где они там находятся, и объяснить, почему мы вас задержали. Если вы пожелаете, разумеется.
— Иными словами, — подытожила Мари Вартанян, — вы нас задерживаете в качестве заложников? Но нам некому написать такое письмо!
— Я сказал «если пожелаете»! Возьмите вот это.
И он протянул Мари Вартанян несколько сколотых скрепкой листов, на которых были печати, подписи и косо написанная резолюция. Она нерешительно взяла их.
— Что это?
— Приказ о вашем интернировании в село Бели-Извор… Я имею в виду вас и вашу дочь. Мы отправим вас туда по этапу. Расходы на переезд на новое местожительство, согласно закону, государство берет на себя. А вы, господин Вартанян, пока что останетесь в нашем распоряжении.
Наступила гробовая тишина, человек за столом не спускал с них глаз. В тишине резко прозвучал голос Аракси:
— Мама, мы что, не поедем в Париж?
Мари Вартанян опустилась на деревянную скамейку, ладонью прикрыла рот и зашептала как обезумевшая:
— Боже мой! Боже мой! Боже мой!
Старый византиец засовывает половинку сигареты в почерневший янтарный мундштук, прикуривает от раскаленной спирали электроплитки и только тогда говорит:
— Всегда кто-то вынужден взвалить себе на плечи мировую скорбь и неправду. И, как правило, это бывает совсем не тот, кто виноват, джан, не тот. Потому что вокруг табака было много несправедливости, очень много. Вы еще не родились, когда проходили грандиозные стачки. Тогда случился переворот, на улицах стреляли, были убитые. Но те, кто был виноват, потом стали министрами и депутатами, а невинных посадили в тюрьму. Если бы каждый нес свой крест искупления за собственные грехи, а не чужой крест за чужие грехи, тогда и жили бы мы по правде, не зная несправедливости. Но турки, уж простите меня, старика, говорят: «Слепой насилует, того, кто ему попадется». Не так ли, Берто-джан?
И старик беззвучно смеется, словно рассказал армянский анекдот.
37
Я увидел почтальона, когда он уже отъехал на своем желтом велосипеде, догнал его и спросил:
— Дяденька! Ну, дяденька же! Мне нет письма?
Он опустил ногу на тротуар и долго меня разглядывал, стараясь вспомнить, откуда меня знает.
— Ты — внук Аврама Гуляки?
— Да! — ответил я с надеждой в голосе.
— И откуда ты ждешь письмо?
— Из Парижа.
— Ого, из Парижа? Смотри-ка ты… Нет, малец, нет тебе письма из Парижа. Ни из Амстердама, ни даже из Рио-де-Жанейро! Вот так-то, дружок!
Он заговорщицки подмигнул мне, звякнул звоночком и покатил на велосипеде дальше по своим почтальонским делам.
В тот же день после полудня я заметил, что дед смотрит на меня как-то особенно. Случилось это в его любимом трактире под лозой, поскольку он был не из тех, кто после работы спешит домой. Гуляка по старой привычке ждал наступления ракийной поры, но на этот раз он мне показался очень одиноким. Что-то сломалось в самом механизме трепетного ожидания этого знаменательного часа. Не было рядом Ибрагима-ходжи, а это значило, что из побратавшихся богов один уже отсутствовал. Не было и Зульфии с ее медовым призывным голосом. Исчез ритуал традиционной бани в пятницу с обозрением стройных рядов замужних турчанок, исчез и Мануш Алиев, душа пловдивских трактиров, тот самый Мануш с блестящими цыганскими глазами, в которых отражались гривы скачущих коней и отблески таборных костров.
— Что нос повесил? Что-то случилось? — участливо спросил он меня, хотя я мог бы задать ему тот же вопрос.
Согнутым пальцем он приподнял мой подбородок.
— Посмотри мне в глаза. Может, это та…
Под «той» дед всегда подразумевал бабушку Мазаль.
— Аракси обманула, что будет писать. А ведь обещала…
— Аракси, это твоя подружка, которая уехала? Знаю, знаю. Раз обещала, значит напишет. Когда армянин обещает, он держит слово. Так и знай. Армяне — порядочные люди. А Париж, мой мальчик, далеко. Совсем не так близко, как, скажем, квартал Каменица. Или село Цалапица. Знаю я этот Париж, есть у меня там друг, Робеспьером кличут. Пивали с ним ракию в бистро недалеко от Бастилии, аккурат напротив ихней турецкой бани. «Аврам, — сказал он мне тогда, — много напитков довелось мне отведать, но другого такого, как болгарская анисовка, в мире нет». — Вот так-то. Были вроде, как братья, а вот поди ж ты, от него до сих пор нет письма. Потому что французской почте нелегко сюда добраться, мой мальчик, очень даже нелегко. Пешо, принеси-ка лимонаду для Берто.
38
С неба сыпались крупинки снега. Старый автобус остановился на безлюдной деревенской площади, с него неуклюже, как-то задом слез толстый милиционер, который, пыхтя, помог Мари Вартанян спустить на землю оба ее чемодана. Потом прямо в грязь соскочила Аракси. Минутой позже от автобуса, заполненного возвращающимися с рынка жителями окрестных сел, осталось только серо-черное облако.
Мать осмотрелась: это было маленькое село прямо посреди поля где-то в северной части Болгарии, безликое и унылое. Огляделся и милиционер, очевидно, эти места ему тоже не были знакомы. Слава богу, к ним по грязи уже спешил щуплый человечек, скорее всего, сельский сторож, в драных резиновых галошах, пилотке пехотинца — память о Балканской войне 1912 года, и с ружьем на плече. Как и полагается, сторож козырнул, а милиционер спросил: