Читать интересную книгу Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай! - Анжел Вагенштайн

— Где здесь власть?

— Мы и есть власть, — ответил сторож.

Милиционер смерил его взглядом с головы до пят, но воздержался от замечания, лишь сказал:

— Но должен же быть еще кто-нибудь. Председатель сельсовета, или кто-то в этом роде…

— Председателя у нас нет, село маленькое. Вот уполномоченный имеется. Во-он там, пойдемте.

Он услужливо повел их к маленькой обшарпанной постройке, которая, судя по навешанным табличкам, была и сельсоветом, и парткомом, и почтой, и филиалом Болгарского земледельческого и кооперативного банка.

Так они пересекли грязную, ухабистую площадь — мать и дочь из семьи табачных магнатов Вартанян — под присмотром милиционера, несшего один чемодан, и сельского сторожа, несшего другой.

Должно быть, все выглядело приблизительно так, или, по крайней мере, я так себе это представляю.

Уполномоченный, человек пожилой и бедно одетый, долго и внимательно изучал сопроводительные документы, время от времени бросая любопытные взгляды на новоприбывших, робко присевших на скамейку близ пышущей жаром печки-буржуйки.

— Хорошенькое дело! — заговорил уполномоченный, закончив читать. — Интернированы за антинародную деятельность и прочее. У нас тут что, концлагерь что ли, елки-палки?

— Такое вот распоряжение, — виновато развел руками милиционер.

— И какая же такая их деятельность?

— Да откуда ж мне знать. Вроде люди не вредные.

Уполномоченный пальцем сдвинул очки на кончик носа и поверх них уставился на Мари Вартанян.

— Так какая ваша деятельность, товарищ?

— Гражданка… — тихо поправил его более опытный в этих делах милиционер.

— Какая разница! Формальности. Какая ваша антинародная деятельность?

Мари Вартанян пожала плечами.

— Не знаю.

— Так, так… — засуетился уполномоченный, не зная, что делать.

И тут ему на помощь пришел телефон. Человек с облегчением схватил трубку, молча послушал некоторое время и вдруг заорал:

— Да, растудыть ее… понял тебя, понял! Ты мне дурака не валяй, бригады должны работать там, где я сказал, — на канале. Больше лопат и кирок у нас нет, сам кумекай, как быть! Да нет же, нет, ты болгарский язык понимаешь? Чем копать? Деревянными бабкиными ложками, вот чем!

И он сердито бросил трубку.

Милиционер ткнул пальцем в сопроводительный документ.

— Подпиши здесь, что водворенных принял. Мне нужно идти, а то автобус скоро вернется. Им положено каждый день у тебя отмечаться. Это все.

Он небрежно козырнул Мари Вартанян и сочувственно добавил:

— Будьте здоровы! Хочу пожелать, чтобы все ваши проблемы быстрее разрешились!

— Благодарю вас.

Милиционер хотел было еще что-то сказать, но только махнул рукой и вышел.

Уполномоченный долго рассматривал новоприбывших, пригладил торчащие волосы, почесал голову авторучкой и вдруг заорал на сторожа:

— А ты чего здесь торчишь?

— Так охраняю же их.

— Чего их охранять, они что, арестанты, что ли! Пошел вон!

— Хорошо, буду охранять снаружи, — примирительно сказал сторож и с явной неохотой покинул теплую канцелярию.

— Что же мне с вами делать? Средства для проживания есть?

— Нет, — ответила Мари Вартанян. — Мы выезжали на постоянное местожительство, нас сняли с поезда.

— Вот незадача-то…

— Я могу работать, — робко предложила Мари Вартанян.

— Например, кем?

— Могу давать уроки фортепиано и французского языка.

— Что-о?

Мари Вартанян сконфуженно тихо повторила:

— Пианино и французский…

— Эх, люди-человеки, державу пошли свергать, а не знали, что тронь пальцем, ржавая труха так и посыплется. У нас лопат нет, а они — пианино и французский! Только этого нам не хватало: данке шон, битте шон!

— Это не французский, а немецкий, — разъяснила маленькая Аракси.

— Какая разница! Формальности, — подытожил лингвистическую дискуссию гражданин уполномоченный и в безысходном отчаянии уронил голову на руки.

Здесь снова пора сделать небольшой экскурс в палеонтологию. Может показаться, что он чем-то напоминает пространные фантастические небылицы деда Гуляки, но это лишь на первый взгляд. И снова загадка: как по рассыпавшимся костям той эпохи узнать, какие были у нее глаза? Я имею в виду — глаза эпохи. Ибо они, как мы уже сказали, есть окно в душу. Была ли, к примеру, у тиранозавра душа? Некоторые ученые утверждают, что тот исчезнувший тиранозавр был хищником, а другие — что он не заслуживает данного ему определения, поскольку не умел охотиться, был существом кротким и слишком неуклюжим, чтобы преследовать свои жертвы. Оставим ученых в покое, пусть себе спорят, но все же, какие у него были глаза, спрашивается? Потому что, как любил говорить наш классный руководитель товарищ Стойчев, каждое явление имеет и свою обратную сторону. Часто она невидима, но, тем не менее, существует — как обратная сторона Луны. Об этом мы уже говорили.

Так вот, об этой самой обратной стороне и пойдет речь. Евреи нашего квартала ощутили ее каждой своей клеткой во время желтых звезд, когда многие люди, благонадежные и искренние друзья нацистской Германии, иногда занимающие довольно высокие посты, приходили поздней ночью к своим знакомым евреям, чтобы принести им хлеба, кусок колбасы, дефицитное в те времена мыло, или же чтоб сообщить хорошие новости с фронтов. Они прятали у себя еврейские вещи, картины или деньги, которые подлежали конфискации, а после войны вернули владельцам все до последней мелочи.

Тысячи и тысячи подобных проявлений сопричастности или просто человечности, наверняка, случались не только в нашем квартале, но и в других местах страны. Именно эти, иногда незаметные частицы, микроскопические лунные пылинки, в большой степени объясняют великое чудо: болгарские евреи, единственные в оккупированной Европе, не были отправлены в газовые камеры, смогли их избежать…

Почему вдруг мы отклонились в сторону от истории матери и дочери Вартанян? Потому что и здесь речь идет об обратной стороне явлений. О ней мне рассказала Аракси, когда мы рассматривали у старого грека фотохронику семьи табачных магнатов.

Это история уполномоченного в маленьком селе Бели-Извор, затерявшегося где-то у черта на рогах, на севере Болгарии, в болотистом Придунавье. Потому что, как утверждает Аракси, только благодаря этому человеку, призванному блюсти закон во всей его строгости, но непрерывно его нарушавшему, в соответствии с его собственными представлениями о человечности и справедливости, мать и дочь смогли выжить.

Его звали Сотир Димов. В прошлом у него была семья — жена и двое сыновей-близнецов. В то время сыновьям было по семь лет, они только-только пошли в школу. В стране полыхала жестокая гражданская война, жандармерия и армия воевали против плохо вооруженных партизанских отрядов. Уничтожат их в одном месте, а отряды тут же возникают в другом, причем более многочисленные.

Так 18 августа 1944 года была организована полицейская облава в селе Бели-Извор, где, согласно полицейским донесениям, скрывались трое раненых партизан. И скрывались не где-нибудь, а на сеновале того самого Сотира Димова.

Мы не станем усложнять свой рассказ, поскольку о подобных случаях партизанского бытия написано столько, что людям эта тема уже приелась. Можно лишь завершить эту историю, схожую с миниатюрной пылинкой на лунном диске, рассказом о том, как жандармы окружили дом и подожгли его. Раненые партизаны оказали сопротивление, но были убиты. Затем расстреляли как пособников-укрывателей — согласно принятой в то время практике — жену и старых родителей Димова, а при беспорядочной пулеметной стрельбе под пули попали и двое его детей. Ему самому удалось выбраться через крышу пылающего сеновала и уйти к партизанам.

А когда Сотир Димов был принят в партизанский отряд — один из тех, в которых вечно голодные партизаны в лохмотьях горели решимостью бороться с фашизмом до конца, — до него дошла весть, что на сельской площади — той самой, слегка скособоченной на одну сторону, по которой несколько лет спустя пройдут с двумя тяжелыми чемоданами мать и дочь Вартанян, лежат трупы убитых в доме и на сеновале Димова его жены и сыновей-близнецов, его матери, отца и троих партизан, превращенных пулеметными очередями в кровавое месиво. И все жители села обязаны пройти по площади, чтоб увидеть, что ждет тех, кто поднимет руку на власть.

Так вот, когда молва достигла Сотира Димова, он три дня не ел, не пил и не произнес ни слова, а на четвертый попытался покончить с собой, но партизанское ржавое ружье дало осечку. За этот самовольный поступок штаб партизанского отряда строго наказал его, навсегда лишив оружия.

Не прошло и месяца, как все переменилось. Сотир Димов вернулся вместе с победителями, его выбрали уполномоченным председателя сельсовета. Однако он наотрез отказался явиться в суд, чтобы дать свидетельские показания против виновников постигшей его трагедии. Не потому что великодушно простил их, нет. Просто характер у него был скромный и замкнутый; ну, не хотел участвовать человек в воздаянии возмездия — зачастую справедливого, но нередко и не очень, как результат стихийной ненависти или сведения личных счетов. Просто не захотел, и дело с концом. Его привели в суд под конвоем, как последнего арестанта. Сразу после этого он принялся отстраивать свой сожженный дом, а также взялся за дело всей своей жизни — строительство отводного канала, который должен был осушить болота. Ибо все его односельчане были один беднее другого, и не было у них достаточно земли, да к тому же летом им не давала жить — опять же из-за этих проклятых болот — малярия терциана.