— Милый Берто, милый мой! Как хорошо, что ты пришел! Передай привет твоим бабушке с дедушкой! И приезжай к нам в гости, слышишь?
Тут к окну подскочила Аракси и тоже высунулась наружу. Она что-то прокричала, но ее слова потонули в свистке паровоза. По движению губ я понял, что она крикнула: «Я тебе напишу!»
Постепенно я отстал и, наконец, остановился у конца перрона. Паровоз издал прощальный гудок, и последний вагон вскоре исчез вдали. Я увидел, что стою как раз под вывеской, на которой славянскими и латинскими буквами было написано: «ПЛОВДИВ».
Как я уже сказал: она мне так и не написала.
34
И вот сейчас, спустя целую жизнь, я стою на том же самом месте, на краю перрона. Вокзал с тех пор не слишком изменился. К одной из старых чугунных колонн прислонилась Аракси.
Она плачет.
Подхожу к ней, заботливо накидываю ей пальто на плечи и протягиваю свой носовой платок. Она берет его, но вытирает не глаза, а красный отпечаток помады, который оставила мне поперек рта девушка, усаженная судьбой на мои колени. Я смущенно смеюсь, словно уличен в чем-то преступном. Она тоже улыбается, шмыгая носом, как ребенок.
— Извини, — говорит она. — Я слишком много выпила.
Молча рассматриваю ее — сейчас, в сером свете зарождающегося дня, она кажется мне еще красивее: черты лица разгладились, утратив резкость, стали по-детски чистыми, пастельно-мягкими, почти иконописными. Никогда еще в эти несколько дней, с тех пор как я снова оказался в родном городе, она не была так близка к своему тогдашнему образу, который запечатался в моей душе нестираемой матрицей.
Осторожно беру ее под руку и веду по пустому перрону.
Мы выходим на привокзальную площадь. Поднимаю руку, одно из дремлющих такси подъезжает к нам.
— Ты мне расскажешь, что случилось?
— Может быть. Я кое-что узнала от этого военного прокурора. Но не сейчас. Мне нужно домой, муж, наверно, уже разыскивает меня через Интерпол.
— Ведь он же знает, что ты со мной.
— Знания человека простираются только до той грани, до которой он хочет. Да, он знает, что у меня гость, дорогой мне друг детства, и что мне следует о нем позаботиться. Но он не знает, что этому гостю приходится заботиться о подвыпившей хозяйке… Ты не поедешь со мной?
— Нет, — отвечаю, — пожалуй, пройдусь.
Она наскоро, скорее машинально, целует меня в щеку, и такси ее увозит. Я остаюсь один на привокзальной площади.
Небо над темно-фиолетовыми холмами, все еще хранящими краски ночи, постепенно розовеет. Вернисаж окончен, жизнь продолжается…
35
Старый Костас Пападопулос спускается по приставленной к полкам лестнице, держа в руках одну из своих запыленных картонных коробок. Он водружает ее на стол под лампочкой, где всего минуту назад сжег фотопленку с забытой всеми историей распашки старого турецкого кладбища, и стирает ладонью пыль с крышки.
— Здесь все о табаке. От «А» до «Я».
Костаки извлекает из коробки пожелтевшие конверты и перетянутые резинкой рулончики скрученной фотопленки, потрескавшейся от времени и ставшей ломкой. Читает поочередно надписи на конвертах, вынимает их содержимое, разглядывает на свет стеклянные пластины, кадры фотопленки, роется в потускневших фотографиях. Наконец, искомое найдено.
— Вот! «Вартанян и сыновья», акционерное общество. Тогда, Берто, в Болгарии было трое крупнейших производителей табака и сигарет. Все — многочисленные армянские семьи: Томасян, Дердерян, Вартанян. Великие армяне, джан, великие семьи! А ведь бежали от резни в Турции без гроша в кармане, и начинали с нуля, как последние бедняки. Крепкое племя, эти армяне!
Костаки демонстрирует нам один за другим старые снимки, на них — виды пловдивских табачных складов и фабрик, групповые фото работниц на фабричном дворе или во время сортировки листьев, фотографии достопочтенных владельцев дорогого восточного сорта табака.
— Национализация, джан, буквально их уничтожила. Кого тогда интересовало, кто хороший хозяин, а кто — плохой, кто может принести пользу стране, и есть ли кем его заменить. Рубили наотмашь! Вот они и рассеялись по всему миру. Пришло время чиновников.
А вот и они на фотографии: мадам Мари Вартанян и ее супруг в белом чесучовом костюме, а вот маленькая Аракси. И еще семейные снимки: в разных позах, во всевозможных комбинациях, рожденных воображением фотографа — великого хрониста Костаса Пападопулоса.
— А эти я сделал, когда вы уезжали во Францию. Ах, Париж!
— …«Праздник, который всегда с тобой», — вторит ему Аракси, называя роман Хемингуэя, но в ее голосе слышится горькая ирония. По неизвестной мне причине она не разделяет восторгов знаменитого американца.
Византиец внимательно разглядывает какой-то снимок, погрузившись в воспоминания, по-видимому, мысли его витают в других, нездешних селениях. Я осторожно напоминаю Аракси:
— Итак, вы уехали в Париж.
Аракси подпирает голову руками, и долго смотрит на меня, прежде чем проронить ровным, безучастным тоном:
— Ну, хорошо, так и быть! Да, уехали. Да! В последний раз я видела тебя на вокзале, ты бежал по перрону рядом с поездом…
36
Письмо из ПарижаНе знаю, смогу ли я в точности передать то, что рассказала мне Аракси, когда мы сидели у грека-фотографа, но постараюсь воспроизвести все так, как я почувствовал и увидел своим внутренним взглядом. Я поведу себя как палеонтолог, который на основе более чем скудного материала — уцелевших костей — пытается воссоздать внешний облик и характер тиранозавра, жившего миллион лет назад. Но кто может с точностью утверждать, действительно ли этот тиранозавр был таким, каким его описывают, точно с такими же повадками? Да, найдены зубы, ребра и другие останки, но какими были его глаза, от которых не осталось и следа? Налитыми кровью и страшными или по-собачьи мягкими и преданными, или, может быть, даже с проблесками человечности? Потому что именно глаза, как утверждают, говорят о том, что происходит глубоко внутри, в душе. Был ли тиранозавр случайной прихотью природы, с самого начала биологически ошибочной и обреченной на вымирание, или же закономерным результатом эволюции, звеном ее бесконечной цепи? Возможны любые гипотезы. На этом поле битвы постоянно скрещивают шпаги ученые-палеонтологи. В отличие от них, я готов принять без боя любые поправки и возражения, поскольку не я все это пережил, а она, Аракси Вартанян из второго «А» класса прогимназии.
Миллион лет тому назад…
Аракси высунулась из окна и прокричала:
— Я тебе напишу!
Она смотрела на меня, запыхавшегося и несчастного. Я стоял на краю перрона, под вывеской, где, написанная славянскими и латинскими буквами, красовалась надпись «Пловдив», и становился все меньше и меньше, пока не исчез за поворотом. По крайней мере, именно так я себе представляю эту картину…
… Под монотонный стук колес Аракси заснула, укрытая своим пальтишком, господин Вартанян читал газету, а преподавательница французского мадам Мари Вартанян задумчиво смотрела в окно.
Спустя какое-то время, не оборачиваясь, продолжая всматриваться в разбегающиеся на фоне темнеющего неба телеграфные провода, Мари Вартанян произнесла что-то по-французски. Аракси услышала и откинула пальтишко с лица. Господин Вартанян осторожно повернул голову к коридору. Там стоял молодой мужчина с пышными усами, он закурил, не отрывая глаз от купе. Господин Вартянян тут же опустил голову и пробормотал также по-французски:
— Да, ты права.
Путешествие в непроглядной ночи продолжалось, все в купе давно заснули, кроме Аракси. Она то и дело посматривала в сторону коридора, где молодой человек, не покидая своего места, курил одну сигарету за другой.
Наконец усталость взяла свое, и Аракси заснула.
Поезд, судя по всему, давно остановился. Уже светало, когда она проснулась от наступившей тишины. Ее родители стояли у открытого окна и смотрели на перрон, где суетились таможенники и пограничники.
— Мы уже приехали? — вскочила Аракси.
Отец засмеялся.
— Это Драгоман, дитя мое. Здесь кончается Болгария.
— Как интересно! — воскликнула Аракси возбужденно. — И начнется другое государство?
— Какое же, по-твоему? — спросила мама строгим тоном учительницы на экзамене.
Аракси была неплохой ученицей, ее отметки по географии были выше моих. Впрочем, не только по географии.
— Югославия! Потом Италия. Потом Швейцария…
— Там мы проследуем длинным тоннелем под Альпами и въедем… куда?
— Во Францию! А затем будет Париж?
— Затем будет Париж, — вздохнула ее мама. Она вынула из сумочки сигарету и закурила, что делала крайне редко. — Тот тип исчез, но мне что-то не по себе!
— Так всегда на границах, людям как-то не по себе, — попытался успокоить ее муж.