Я босиком прошлепал по комнате, подошел к окну и влез на стул, чтобы мне тоже было видно. Однако ничего не увидел: на дворе стояла непроглядная темень. Дед, не поворачивая головы, молча обнял меня за плечи.
— Что это, деда?
— Рамадан Байрам. Большой праздник для турок. Весь день они ничего не ели, сейчас сядут к столу. Поэтому бьют в барабаны — знак, что уже пора кушать.
Я прошептал:
— Мне страшно!
— Мне тоже, — сказал дед. — Не нравятся они мне. Шепчутся по углам. Видно, что-то задумали.
— Сегодня я встретила сапожника Исмета, — сказала бабушка по-еврейски. Между собой мы так и разговаривали: я и дед по-болгарски, она — по-еврейски. — Он был каким-то мрачным, озабоченным. Заколачивал досками дверь мастерской. Я спросила, что он делает, так он даже не ответил — забивает себе, и забивает. А может, из-за того, что рот его был полон гвоздей.
— Дура! Неважно чем полон рот, важно, чем наполнена голова! — И Гуляка повторил:
— Не нравится мне все это, что-то они задумали…
Я снова выглянул наружу и заметил, что тут и там в соседних домах, из наших, еврейских, стали зажигаться окна и из них выглядывали встревоженные люди.
Бум! Бум-бум! Бум…
30
Тусклый серый осенний день.
Площадь перед старой турецкой баней запружена телегами, на них — турки и турчанки с детьми, старухами, огромными баулами, тюками из пестрых домотканых дорожек, разобранными кроватями, столами, подносами, медными жаровнями. Испуганно ревет осел, где-то одиноко и грустно завывает зурна…
А поодаль, на тротуаре перед корчмой, под виноградной лозой сгрудились мы, другие из квартала Среднее Кладбище. Вот Алипи вышел из своей цирюльни с голубой камышовой занавеской. Бакалейщик Мато, македонец из Прилепа, бывший гайдук, а сейчас продавец разной нужной в хозяйстве утвари, включая анисовую водку и засахаренный миндаль, устроился на третьей ступеньке лестницы, ведущей в бакалейную лавку.
Я встревоженно спросил:
— Куда это они собрались, дедушка?
— Уходят, — мрачно ответил дед. — Распахали их кладбище, они и уходят.
— Куда?
— Куда-то в другое место. Где не станут распахивать их кладбища.
Кто-то схватил меня за руку, это оказалась Аракси. В руках у нее был большой пестрый мяч, привозной — в нашем квартале такие мячи не продавались.
Уловив мой взгляд, она ответила, хотя я ее ни о чем не спрашивал:
— Давай подарим его Мехмету, на память, а?
Я взял ее за руку и мы стали пробираться мимо лениво вытянувшихся на земле буйволов к самому началу каравана, который готовился тронуться в путь. Там, в хаосе домашнего скарба и земледельческих орудий труда, мы отыскали Мехмета — турчонка, который приходил в школу в слишком больших для него галошах на босу ногу. Он помогал своему отцу запрячь телегу, нагруженную до самого верха матрасами и домашней утварью.
— Метьо, — позвал я его. — Метьо!
Он обернулся и поглядел на нас с дикой, необъяснимой злобой.
Меня это несколько смутило, но Аракси, которая всегда была решительнее меня, протянула ему мяч.
— Возьми, Метьо! На память.
Турчонок взял мяч и сердито бросил его на землю. Тот покатился в пыли прямо под ноги лошадям. Затем наш друг вскочил на телегу, где уже уместилась целая ватага ребят. На матрасах лежала древняя старуха, было видно, что она одной ногой уже на том свете, ее беззубый рот был искривлен бессмысленной улыбкой. Мехмет зло огрел плетью лошаденку и она тронулась с места, подчиняясь вожжам, которые держал в руках его отец.
За телегой пешком потянулись женщины — кто с медным котлом или глиняным кувшином в руках, кто с двумя никому не нужными ржавыми печными трубами под мышкой. Они прошли мимо, даже не взглянув на нас.
Вот и еще один, внеплановый урок природоведения: как засеивать драконьи зубы ненависти в почву, унавоженную нетерпимостью. Бесплодной, опустошительной ненависти, направленной против тех, кто ее не заслуживает, противной всякой логике, всепоглощающей ненависти, перекладывающей чьи-то грехи на совесть совсем иных. Она способна до невероятных размеров раздуть или, наоборот, прикрыть породившие ее первопричины. Подобно инородной споре, проникнув в организм и укоренившись в самых потаенных уголках сознания, она ждет своего часа, грызя душу изнутри и разрастаясь, пока не выскочит наружу в виде страшного, стоногого и нередко кровожадного чудовища.
Рассказывают, что давным-давно, еще во времена османского ига, албанцы из нашего квартала враждовали друг с другом. Это была нескончаемая кровавая вендетта одного рода против другого на протяжении многих поколений, уже и не знавших, когда и почему все началось.
Пройдут годы моего созревания и молодости, и я постепенно начну все глубже и яснее понимать суть этого зла, чья главная питательная среда — чувство отверженности. Когда ты осознаешь или тебе дают почувствовать, что ты, твоя группа, сословие, род, племя отличается от других по какому-то признаку, что на вас лежит клеймо чужаков. Когда до самой глубины твоего сознания проникает мрачная угроза, обозначенная дегтярным черным крестом на воротах или желтой звездой на груди, когда железными тисками хватает тебя за горло отчаянное одиночество негра в обществе белых расистов, еврея — среди нацистов, когда всеми фибрами своей души ты ощущаешь, что значит быть атеистом среди верующих, коммунистом среди алчных мещан, инакомыслящим среди фанатичных коммунистов.
Наш учитель Стойчев не принимал участия в том уроке природоведения, хотя мог бы раскрыть нам его самые темные бездны. Думаю, он просто стыдился.
Но если бы он был тут, наверняка стал бы утверждать, что все в жизни имеет изнаночную сторону, и не всегда ее можно увидеть и разгадать. Она невидима, но она существует — как обратная сторона луны, и наш долг, так утверждал товарищ Стойчев, ее искать и изучать, чтобы понять. В данном случае речь шла не о луне, а о полумесяце, и мы с Аракси очень скоро увидели его иную, совсем иную, обратную сторону.
В замешательстве, весьма смущенные, мы вернулись к деду как раз в тот момент, когда к нему подошел мулла Ибрагим-ходжа.
Оба они, Гуляка и мулла, некоторое время смотрели друг на друга, потом турок схватил моего деда за шею, словно готовился вступить с ним в рукопашную, и сильно встряхнул его. И только после этого сказал:
— Прощай, Аврамчи! Прощай старый пьяница и повеса! Дай Бог здоровья тебе и Мазаль, очень я ее люблю, и твоему внуку Берто — вон, как разинул рот, как сластена при виде халвы. И прости, если чем обидел. Долго мы жили вместе, долго старались перехитрить друг друга, а шайтан перехитрил нас обоих.
— И ты прощай! — сказал дед, и я впервые в жизни увидел в его глазах слезы не от дыма жаровни. — Пусть вам больше повезет на новом месте. И будь благословен, человече Божий!
Ходжа протянул ему свои крупные янтарные четки.
— Вот возьми, я купил их в святом месте — Иерусалиме, когда мы с тобой совершали паломничество, помнишь?
— Да нет, что-то запамятовал, — осторожно ответил дед, чувствуя подвох. — Пьян был, наверно.
— А ведь перед Зульфией ты хвастался, что был, как и я, паломником. Или приснилось?
— Да нет, батенька, не приснилось. Это тебе снятся всякие небылицы! А я был в Иерусалиме во времена императора Веспасиана. Собственной персоной. Сражался против его легионов, когда ты еще пребывал в левом яичке Аллаха! Вы только посмотрите на этого мудака, он еще спорить будет, был я паломником или нет! Ну-ка, Берто, скажи ему!
Я пожал плечами, ибо не знал ответа. Про дедушкины походы на слонах через Альпы я знал, знал и про его подвиг, когда, будучи дожем и верховным жестянщиком Венеции, он потопил одной-единственной боевой триерой могучий флот сарацинов, но про эту его войну с римлянами слышал впервые.
— Ладно, будь по-твоему, хаджи! — кротко и миролюбиво удостоил его высокого звания мулла. — Так будьте же здоровы, хаджи Аврам, и пусть вам всегда сопутствует удача!
Снова воцарился мир, оба расцеловались борода в бороду.
Затем Ибрагим-ходжа подошел к терпеливо стоящим поодаль батюшке Исаю и раввину Менаше Леви. Перед каждым совершил ритуальный мусульманский поклон и очень грустно, почти молитвенно изрек:
— Прощай, Менаше, сын Давидов. И ты, отец Исай! Простите, если чем обидел. Что поделаешь, мы уходим. Так решил Аллах, пусть так и будет!
— И ты прощай, Ибрагим! Да благословит тебя Бог! — ответили оба в один голос и низко ему поклонились.
Они дважды прикоснулись каждый щекой к щеке на прощанье, и мулла отправился вслед за своими.
Далеко впереди, где катили первые телеги, грустно завыла зурна, забил барабан. Мимо нас медленно продолжала тянуться молчаливая и беспорядочная толпа переселенцев.
И вдруг мы увидели Зульфию-ханум! Она сидела впереди на козлах и смотрела прямо перед собой.