Читать интересную книгу Связанный гнев - Павел Александрович Северный

не гнушайся делиться. Конечно, ты теперь образованная, я свою темноту вокруг себя страданием осветила. Твою любую радость и горе смогу понять. Живи, доченька, как хочешь, но только обещай, если полюбишь кого, скажи мне, чтобы ошибки какой не учинить. Любовь мутит рассудок. Слепнем мы от любви. Пообещай.

– Обещаю.

– Отец говорит, что осенью опять в Москву уберешься?

– Обязательно. Я курсистка. Но до осени буду жить у вас. До осени, мамочка, еще так далеко, у нас уйма времени быть вместе. Так долго ждала встречи с вами! Ждала, когда вы обнимите. Папа внушал, что вы самая хорошая мать, что только ваша память обо мне помогла ему вырастить меня. Мамочка, папу любите?

– Родимая! Подумай, про что спросила.

– Не ответите? Не вернетесь к нему? Чтобы все были вместе.

– За правду, доченька, сгоряча не осуждай. Не вернусь! Нельзя мне теперь такое делать. Почему? Не спрашивай. Не найду в себе смелости правильную причину сказать. Многому в жизни научилась, а битую чашку без полоски склеивать не умею.

– Правы. Ничего не зная о вашей семейной драме, должна все понять так, как есть, принять без лишних вопросов.

– Пойми, прими и прости нас с отцом. Памятью я всегда возле тебя. А теперь ложись спать. Сама тебя уложу в постель.

– Нет, спать не лягу. Пойду к озеру. Хочу запомнить свою первую ночь в материнском доме, увидеть звезды этой ночи.

– Одна пойдешь?

– Одна, если со мной не пойдете.

– Обязательно пойду. Только шаль для тебя захвачу.

Анна сходила в опочивальню. Вернулась с шалью и накинула ее на плечи дочери.

– Вот так. Она хоть и старенькая, но теплая. Грела меня многие годы, когда мерзла от памяти о тебе, да от тоски своего одиночества.

– Мама, Михаил Павлович ваш старый знакомый?

– Дружу с ним.

– Верите в дружбу между мужчиной и женщиной?

– А как же. Ты разве не веришь?

Мария рассмеялась:

– Конечно нет!

– Напрасно, доченька. В жизни такая дружба водится.

– А почему, говоря о ней, не смотрите мне в глаза?

– Пугают меня твои глаза. Пойдем лучше на озеро звездами любоваться. На Урале они здесь тоже особенные, не такие, как в Москве.

– Лампу потушить? – спросила Мария.

– Пусть горит! Пусть и горница запомнит, что в ней сегодня по первости ожила, родилась на свет моя материнская ласка…

5

В Златоусте перепеваются гармошки. Собаки лают. В листопрокатном цехе завода тяжело стонут обжимные молоты.

У исправника Зворыкина стены парадной комнаты оклеены палевыми обоями с раскиданными букетиками васильков и колокольчиков.

В узком деревянном футляре, похожем на шкафчик со стеклянной дверцей, с хрустом шевелится блин медного маятника. Циферблат у часов желтый с отбитой во многих местах эмалью. Стоят часы, как забытый на посту часовой, в простенке между двумя голландскими печками.

Крашеный пол укрыт довольно потертым ковром.

Подоконники трех окон заставлены вазонами с геранями, алоэ и флоксами, створки окон раскрыты, и ветерок шевелит тюлевые шторки с рисунками греческих ваз с розами, просачивается сквозь них с воли пряный аромат.

Перед домом в палисаднике цветут липы.

Желтые венские стулья поставлены у стен. У глухой стены под царским портретом в овальной раме вокруг стола мягкая мебель: диван и четыре кресла, обитые золотистым шелком. На их высоких спинках и на ножках медные украшения в стиле ампир.

Зворыкин сидел на диване без мундира, но в форменных брюках на синих полосах подтяжек. На босых ногах комнатные войлочные туфли. Поднял его с постели после обеденного сна гость, а исправник его и не ждал сегодня.

Гость Осип Дымкин шагал по комнате в расстегнутой синей поддевке поверх шелковой рубахи, держа руки в карманах.

– Чего тебе удивительно, что пребываю не в духе? – спросил Зворыкин. – Ты бы лучше спросил, по какой причине.

– Она налицо. И спрашивать незачем, – ответил Дымкин.

– Не от этого на душе муторно. Другая причина есть. Вторую неделю недужится от проклятых забот. До того дошло, что на прошлой неделе мне трижды пиявок ставили. Начальство лютует. Всякие директивы шлет. Слыхал новость?

– Что Тиунов к Кротихе сватался?

– Да пошел ты ко всем чертям со своим жендармским ротмистром. Государственная для нашей губернии новость. Слушок бродит. Пермского губернатора в Уфу переводят. Вот она, новость.

– А уфимского куда?

– Будто на покой.

– Жаль. Считаешь, что новый хуже будет?

– Да не пыли ты дождиком в ведренную погоду. Пермского губернатора сам знаешь не хуже моего. Это старой закалки сановник. Есть данные предполагать, что господин Столыпин недоволен тем и другим. Вот бы мне в Пензу перекочевать. Туда губернатором назначен Кошко.

– Знаком тебе?

– Знакомец еще по Новгороду. В ту пору, когда я там служил приставом, Кошко был членом Губернского присутствия. Хорошее было времечко. А какая жизнь у меня в Новгороде была! Одним словом, привольная. Город древний. По земле ступать страшно, потому всякими русскими царями топтана. Купечество добротное, кроме торговли ни во что другое нос не сует, к полицейской власти питает глубокое уважение. А главное, всякой смутьянской мастеровщины мало. Пища, чего только душа захочет.

– Тебе и здесь неплохо.

– Беспокойно! – Зворыкин многозначительно поднял указательный палец кверху. – Беспокойно! Здешние уездные купчишки из жадности, отходя от принципов своего сословия, ко всему кидаются. Возле золота, как кобели из-за сучки, дерутся. А народишко заводский? Всем недоволен. Сам не знает, чего хочет. Кого только вокруг меня нет. Тут тебе башкирины, татарва, вогуличи. Ссыльные всяких партий и народностей. Просто божье наказание в таком вертепе царский закон блюсти. Беспокойно! – Зворыкин закурил папиросу.

– Так-то оно так. Но, по правде сказать, сам, Алексей Ляксеич, перемену в себе завел. Поначалу каким ухарем был, шел по улице – так от звона шпор псы на дворах смолкали. А теперь? Понять не могу, почему прежний облик свой снизил. То ли обленился, то ли запал из тебя выдохся. Может, кроется причина в том, что все время возле подола жены? Может, требуется тебе кипячение в крови устроить? Мужчина видный, вот и присохни тайно, временно к чьему-нибудь бабьему боку.

– Таким не замай. Лучше скажи, чего вдруг явился?

– Друг тебе? Друг. Сердцем учуял, что пребываешь во власти эпихондрии. Наскучило тебе кровянить носы нерадивых городовых.

– Ладно. Давай сказывай без выкрутас.

– Изволь. Привел меня к тебе новый замысел. Всего меня обуял.

– От купеческой злобы тебя замыслы одолевают. На пятки начали наступать девушкины туфельки.

– Правильно! Злоба, Алексей Ляксеич, на самые отчаянные мысли наводит. Отчего, думаешь, мастеровщина бунтует и революцию замышляет? От злобы. Вся Россия злобится от всяких причин. Злобился я раньше? Никогда. Всеми силами оберегал себя от этой напасти. Овечкой был.

– Не овечкой, а телком,