— Городская собственность, земельный участок, реституция?
— Дом… если его можно так назвать…
— Адрес?
— Улица Красной звезды, номер три.
— В нашем районе нет такой улицы.
Снисходительно улыбаюсь:
— Как же нет, я на ней родился!
— Каждый где-то родился. Может, когда-то она так и называлась, но сейчас носит имя, скажем, Княгини Клементины. А до вашего рождения была улицей Святой Параскевы, а еще раньше — Мидхата-паши. Это к примеру. Все течет, господин хороший, все меняется. У нас каждый новый мэр меняет названия улиц в соответствии с цветом своего галстука.
Девушка не лишена чувства юмора, хотя это меня не особенно веселит.
— Сходите в кадастровый отдел, — милостиво советует мне она. — Там вам дадут справку: о какой недвижимости и на какой улице идет речь, получите схему ее расположения.
Боже мой, Господи, я — профессор в области… да ладно, не все ли равно, в какой области, но я начисто не понимаю значения произнесенных ею слов!
Смущенно переспрашиваю:
— Извините, а что это значит?
— Что? Кадастр?
— Понимаете, мне до сих пор не приходилось… Впрочем, не важно. Может, вы поможете мне сориентироваться? Дом находится в районе Орта-Мезар…
— У вас хорошая память. Но этот район давно уже называется Центральным.
— Да, да, понимаю — галстук мэра. Так вот, дом принадлежал моим бабушке с дедушкой, ныне покойным. По наследству он перешел ко мне. Моя фамилия Коэн. Альберт Коэн. Дедушку по линии матери звали Аврам Алкалай. Может быть, где-нибудь в архивах…
В этот момент в глубине зала полный и плешивый мужчина уже не первой молодости поднимает голову от компьютера, поворачивается на крутящемся стуле и пристально смотрит на меня. Мне он незнаком, наверно, я для него — просто странная птица, которая не знает, что такое «кадастр».
— У вас есть с собой заверенные нотариусом документы о недвижимости, акты о смерти собственников и удостоверение суда, что вы являетесь единственным наследником?
Однако она не глупа, эта девушка. Увидев мое идиотское отчаянное выражение лица, тут же соображает, что имеет дело с полным невеждой в имущественных вопросах.
— Что, в сущности, вас интересует? — спрашивает она со снисходительным терпением. — Вступить во владение недвижимостью, обменять ее?
— Видите ли… я застал там многолюдную цыганскую семью…
— Ясно, незаконное вселение. Ничего нового. Напишите жалобу в райсовет и сообщите адрес. Полиция их выселит.
— Но дело в том, что я не хочу их прогонять. Пусть остаются там с моего разрешения. На законном основании, как… ну, скажем, как квартиросъемщики или что-то в этом роде. Простая формальность, понимаете?
Брови чиновницы изумленно ползут наверх:
— И вы рассчитываете получать с них плату? С цыган?! В каком мире вы живете, господин?
Приходится признать правду. Отвечаю с отчаянием утопленника:
— В другом, барышня. Я — гражданин Израиля….
— Ах, вот оно как! Снова эта еврейская недвижимость!
С нескрываемой досадой добавляет:
— С этой недвижимостью полная неразбериха. Абсолютно невозможно установить, когда и как получено право пользования. Вас не было целую вечность, а тут, нате, пожалуйста, верните мне мой дом! Послушайтесь моего совета, наймите себе адвоката. Не знаю, как там у вас, но тут вам одному не справиться. Тем более с цыганами, хотя… это ваша проблема. Идите в кадастровый отдел.
Девушка отворачивается и снова принимается за свой кофе, тем самым давая понять, что аудиенция окончена.
В полном замешательстве я спускаюсь по лестнице, где люди все еще ждут своих по-европейски щедрых пособий в десяток евро, и вдруг вспоминаю того адвоката из «Меркурия» — Караламбова. Неужели он — единственный вариант, предопределенный мне судьбой?
Сверху кто-то кричит:
— Альберт Коэн! Берто!
Останавливаюсь и задираю голову — ко мне неуклюже спешит тот плешивый толстяк из Отдела недвижимости. Откуда он взялся, ведь я его не знаю!
То же самое говорит и он:
— Ты не узнал меня!
— Нет, признаться.
— Митко, из второго «А», помнишь? Димитр Стойчев, сын учителя. Нашего классного.
Черт побери, как может измениться человек! Значит, этот полный, плешивый и дряблый человек — тот самый Митко, который посвящал нашу квартальную ватагу невежд в столь волнующие тайны сексуальной жизни!
Я по-настоящему обрадован этой неожиданной встречей, хотя, как в зеркальном отображении, вижу бесспорные нелицеприятные признаки собственного старения. Равно как и далекие теплые отблески ушедшей юности. Я еще не успеваю членораздельно выразить радость, как Митко быстро прерывает меня:
— Нас не должны видеть вместе. Я тебе все объясню. За углом есть маленькое бистро. Посиди там, я сейчас приду.
И, не дожидаясь ответа, он бежит, задыхаясь, наверх, унося по лестнице свое тучное тело.
Я уже выпил свой кофе, когда он вошел в бар и подсел к маленькому круглому столику. Его учащенное, с присвистом дыхание выдает в нем астматика.
За окнами бара кипят пловдивские будни — по-южному шумные и многолюдные. Я никогда не понимал, да и не пойму, наверно, почему на улицах этого города в любое время дня и ночи столько людей. Откуда они приходят и куда направляются? Может, у них вообще нет цели, кроме как просто фланировать, теряя время? Чем не способ существования? Сугубо южный способ, к тому же его трудно назвать неприятным!
— Что будем пить? — спрашиваю.
Он явно колеблется, разглядывая ряды бутылок, умноженных зеркалами, освещаемых разноцветным пульсирующим светом — жалкое стремление к показушному великолепию. «Как в Европе!» — фраза, которую то и дело слышишь в этих местах.
— Я на работе, так что мне нельзя… — но затем с решительностью самоубийцы бросает:
— Ай, ладно! Немного коньячку. Но совсем чуть-чуть, граммов пятьдесят.
Выпиваем по коньячку, потом еще по одному. Каждый раз по пятьдесят граммов.
— Как ты поживаешь? — спрашиваю между делом.
— Ничего особенного. Трое детей и жена с диабетом, гипертонией и ишемией. Лучше не рассказывать. А у тебя?
— Пожалуй… тоже лучше не рассказывать. Но без ишемии.
Ведь и вправду, какой толк подробно описывать проблемы автобусных остановок в Израиле!
Снова молча пригубливаем коньяк.
— Мой отец? — отвечает он на мой вопрос об учителе Стойчеве. — Что тебе сказать? Он давно умер. Что-то у него не заладилось с его вожделенным миром всеобщего братства и социальной справедливости, явно, мы с ним разминулись. Отец со всеми переругался, его исключили из партии, уволили из школы. Потом он спился и умер, одинокий и непонятый. Помнишь нашу учительницу французского, товарищ Вартанян?
— А ты как думаешь? Такие учительницы не забываются.
— Он был в нее влюблен.
— Пожалуй, я тоже, — мимоходом отмечаю я.
Он не обращает внимания на мои слова, все-таки тогда мы были юнцами, охваченными неясными порывами, которые вряд ли кто воспринимал всерьез.
— Эта его несостоявшаяся любовь окончательно его доконала. Она разрушила и нашу семью, отдалила его от матери, неплохой женщины, но не понимавшей его депрессии как следствия творившихся безобразий, которые он болезненно воспринимал как свою личную вину.
— От судьбы не уйдешь… — философски замечаю я. — Давай еще по коньячку! В память о нашем учителе Стойчеве!
Мы отлили из рюмок на пол по капле коньяку за помин души учителя с лицом средневекового еретика или экзальтированного анархиста, который безуспешно хотел убить царя во имя мировой справедливости, но в конечном итоге убил себя алкоголем.
Наконец затрагиваем тему недвижимости:
— Послушай, Берто, что я тебе скажу. На тот район, что у реки, положила глаз мафия. А раз она что-то задумала, порядочным людям лучше отойти на безопасное расстояние и не болтаться у них под ногами. Здесь что ни день — убийства, машины взрывают. Группировки воюют, все никак друг с другом не договорятся. Читал, наверно, наши газеты. Что-то вроде Чикаго во времена сухого закона. Да какого там сухого, когда стольких мочат, что голова идет кругом. Не советую тебе встревать, обожжешься!
— У вас и вправду бандиты настолько всесильны?
— А у вас? Или у вас они по головке гладят?
Пристально вглядываюсь в его нездоровое, опухшее лицо и только теперь замечаю, какие умные и грустные у него глаза.
— И все-таки, — говорю, — я решил не отдавать им дом. Пока смогу!
Он вздыхает, делает глоток и смотрит на меня сквозь рюмку.
— Хорошо, но я тебя предупредил. Ты стой в стороне, я заберу документы. Это незаконно, но кто сейчас считается с законом! Есть у меня на примете адвокат. Порядочный человек, сейчас это большая редкость. Дальше постарайтесь действовать бесшумно. Где ты остановился?