не значащими репликами, то искоса брошенным взглядом или молчанием, в которое ты проваливался, как в удачно подстроенную ловушку… Вечная, не имеющая исхода война, сэр, против которой не было, конечно, никаких средств.
Ему показалось, что полотенце, которым он вытирался, пахнет морем. Как будто Океан все еще не собирался отпускать его и здесь, с насмешкой глядя на его попытки получить свободу.
– Дерьмо, – прошептал он, зная, что, скорее всего, его никто не слышит.
Потом он сел на край постели и потянул на себя одеяло.
Мертвые ветки вдруг ожили и легонько застучали в окно за его спиной, так, словно они напоминали ему, что он не имеет никаких прав, позволяющих ему вторгнутся на эту чужую территорию.
Теплая, гладкая кожа под ладонью. Запах медленно уходящего сна. Чужое тело вдруг, едва заметно отвечающее на его прикосновение.
Океан отступал.
Теплое чужое дыхание, которое смешивалось с твоим.
Скрип старой постели, на который он уже не обращал внимания.
Ни на что другое не похожее чувство освобождения, – не то ненависть, дошедшая до своего предела, не то вдруг обретенное, ни на что не похожее укрытие, где уже не было ни боли, ни смерти – ничего.
Хрупкий позвоночник под пальцами, готовый разлететься под его ничем не сдерживаемым натиском.
– По-моему, ты собираешься меня убить, – вдруг сказала она, не открывая глаз.
– Пока еще нет, – Давид на какое-то мгновенье вдруг почувствовал всю хрупкость и сомнительность своей власти.
А, впрочем, только на одно мгновение.
92. Филипп Какавека. Фрагмент 111
«Стоило мне открыть глаза после ночных странствий, вернувшись оттуда, где кошмары рождали фальшивые надежды, как я получил приглашение войти в Царствие Небесное. Приглашение исходило от голубой чашки китайского фарфора, которую я купил когда-то по случаю. К нему тотчас присоединилась стоящая со вчерашнего дня на моем столе ветка жасмина, а медная статуэтка прошлого века, доставшаяся мне по наследству, посоветовала оставить сомнения, пообещав, что там, куда меня приглашают, я буду желанным гостем. – Напоминание о сомнениях было нелишним. Ведь почти все книги в моей библиотеке в один голос утверждали, что мое место как раз в геенне огненной. Относительно прочего все они придерживались самых противоположных суждений».
93. Вещи, как они есть
Он вспомнил вдруг, как закипал чайник, наглядно демонстрируя безусловную неизменность законов природы, благодаря которым мир мог существовать только sic et non aliter и ни в коем случае как-нибудь по-другому. По-другому – значило бы, пожалуй, нечто такое, что уже ни значило бы ровным счетом ничего, что, в свою очередь, было бы и неприлично и – с точки зрения какой бы то ни было теологии, – преждевременно, и не полезно.
Впрочем, все определения быстро теряли тут всякий смысл.
Поднимая над плитой клубящийся плюмаж пара, тень которого неслышно клубилась по кафелю, чайник, несомненно, пребывал не только в согласии со всем остальным миром, но и – а это было гораздо важней, – в гармонии с самим собой, а его вздернутый нос явно указывал на то, что он прекрасно отдает себе в этом отчет.
Стоило бы, пожалуй, подробнее остановиться на этой стороне вещей, сэр. Повнимательнее прислушаться к этому лейтмотиву всякого индивидуального существования, отмеченного когда-то печатью великого Анаксимандра, – ну, хотя бы затем, чтобы не без пользы провести время в ожидании, когда, наконец, заварится в заварочном чайнике чай и после дневной сумятицы время потечет размеренно и понятно, как и полагается ему течь в эти ночные часы.
Итак, – если продолжить мысль, не слишком вдаваясь в детали и перескакивая через частности, – итак, – если только мы действительно намеревались обсудить ту холодную страсть, с какой окружающие предметы упивались собственной добродетелью, – итак, – если, конечно, понимать под добродетелью торжество должного над сущим, которое, со своей стороны, вечно пытается ускользнуть от спасительных объятий этого самого non aliter, – итак, следовало, наконец, сказать со всей решительностью, что эта холодная страсть имела, кроме прочего, еще и оборотную сторону, которая была похожа, пожалуй, на скрытую за спиной удавку или на вводящую в заблуждение улыбку, прячущую истинные намерения, – так что, если присмотреться, то за кажущимся равнодушием окружающих вещей легко читался презрительный укор, таивший прямую враждебность и время от времени дающий о себе знать то разбитой чашкой, то перегоревшей лампочкой или протертой на локте дырой. Продолжив это наблюдение, следовало бы сказать, что причина указанной враждебности, похоже, проистекала в первую очередь из твердой уверенности любой вещи в своей причастности к Истине, – ведь это sic et non aliter, в конце концов, и было самым точным ее выражением, – ее плотью и кровью, дарящих и радость познания, и уверенность в завтрашнем дне… Вот именно, сэр. Было что-то настораживающее в том, что все эти чашечки, утюги, коробочки для зубного порошка, бутылки, часы, садовый инвентарь, подстаканники и кастрюли, все эти ложки, половники, дыроколы, пишущие машинки и телевизоры вели себя так, словно они уже достигли Царства Небесного, – точнее, сами были этим Царством упорядоченного блаженства, которое не нуждалось для своего познания ни в сверхчувственном озарении, ни в интеллектуальной интуиции, оставаясь простой наличествующей данностью, – не слишком важно – проявившей себя застрявшей между зубов рыбьей костью или повисшей над горизонтом яркой утренней звездой – как раз частности уже не играли здесь никакой особой роли.
Это искомое Царство, сэр. Оно давало о себе знать в любой точке пространства, – вот хотя бы тут, на кухне, где он сидел возле стола, стряхивая пепел в грязное блюдце, которое с точки зрения этого aliter значило ничуть не меньше, чем Гималаи или даже Млечный путь.
Это самое Царство, Мозес, которое открывалось во всей своей утомительной красоте и пугающей враждебности, от которых, ей-богу, некуда было спрятаться, тем более что даже и сама мысль об этом казалась до невозможности абсурдной.
Спрятаться, сэр!.. Ну, вы и скажите тоже… Да, разве станут нас спрашивать, если дело дойдет до этой вот крайности?
И все потому, что мы были тут, некоторым образом, совершенно лишними, сэр.
Совершенно лишними, Мозес.
Пожалуй, до такой степени, что никто даже не удосужился поставить нас в известность по поводу нашей собственной судьбы, – если мы вообще имеем в нашем распоряжении что-нибудь похожее на то, что обыкновенно называют «судьбой». А это значило, конечно, что все эти вещи испытывали к нам непреодолимую неприязнь, осуждая нас со всеми нашими слабостями, страстями, страхами и надеждами, и не имеющими ни малейшего шанса попасть в хрустальное царство геометрических и иных прогрессий, о чем недвусмысленно намекали не только святые отцы капподакийцы, блаженный Августин и Барух Спиноза, но и эта стоящая на столе чашка с дымящимся чаем. И похоже, эта последняя – красноречивее всего прочего, хотя при желании здесь можно было отыскать с нашей стороны даже некоторую обиду,