возвращало. – Потом она повернулась и взяла его под руку. – Пошли. Я хочу есть. Мясо и водка. Хочу водки. Тут было, кажется, одно славное местечко.
Вплотную подступившие сумерки размыли поселок. Вслед за облаками погасли окна домов и верхушки кипарисов.
Славное местечко называлось «Эльф» и было совершенно пусто. Она выбрала столик возле окна, сбросила куртку и осталась в темно-синем пуловере. За палевыми шторами догорали над морем последние багровые полосы.
Электрический уют. Мозаичное панно во всю стену: морские волны и встающее над миром оранжевое солнце. Большая часть столов была сдвинута к противоположной стене; низенькая эстрада пуста – не сезон.
Магнитофон за стойкой бара вполсилы гремел каким-то знакомым, но прочно забытым старьем.
Мрачный официант принес меню. Мяса, разумеется, не было. Было все, кроме мяса. Что касается водки, то с водкой как раз все было в порядке.
– Завтра схожу на базар и приготовлю тебе мяса, – пообещал он.
– Боюсь, завтра мне захочется рыбы, милый. – Уткнувшись в стол, она изучала меню. Тонкая продольная складка пролегла между бровями. – Фруктовый плов – это, наверное, что-то чудовищное, – сказала она, захлопнув «Меню». – Слушай, давай напьемся.
Он посмотрел на нее без энтузиазма.
– Опыт подсказывает, что когда специально задаешься такой целью, как правило, ни черта не получается.
– Это верно, – согласилась она – Вот какая у нас сраная жизнь, если посмотреть. Но мы все равно попробуем, ладно?
Конечно, мы попробуем, сэр.
Ясное дело, попробуем, Мозес.
Наперекор всему, что мешало, отвлекало и путалось под ногами, но прежде всего, конечно, наперекор этому Времени, которое вдруг затопталось на одном месте, не желая двигаться вперед, потому что лежащее впереди было и неопределенным, и тревожным, и не совсем ясным, так что было бы гораздо лучше для всех оставаться здесь, среди этих электрических бликов, невнятной музыки, ни к чему не обязывающих воспоминаний, сгущающейся за окном темноты, негромкого смеха, быстрых реплик и еще множества других деталей, из которых складывалось не желающее никуда двигаться Время, которое все же нашло в себе силы остановиться, – пусть даже ненадолго, на несколько мгновений, которые все длились и длились, пока, наконец, официанты у дверей раздаточной не стали проявлять явного беспокойства, а она, усмехнувшись, ни придвинула к нему в последний раз пустую рюмку, сказав:
– Напиться не удалось. И это грустно… Интересно, почему все хорошие начинания кончаются обыкновенно ничем?
– Я предупреждал, – Давид разлил остатки водки. – Если хочешь, можем взять еще.
– Боюсь, это уже не поможет.
Сказано было так, словно речь шла, по крайней мере, о загубленной жизни.
– Тогда в следующий раз, – он поднял рюмку.
Вечер, скупо раскрашенный далекими электрическими огнями. Воздух холоден и свеж. Цепочка голубых фонарей протянулась, очерчивая границы невидимой сейчас набережной. Глухой шум разыгравшегося прибоя. Собачий лай. Яркое отражение фонаря в луже…
– Черт, – она оперлась на его плечо. – Интересно, как мы дойдем? Там такая грязища.
– Я тебя понесу, – сказал Давид. Он обнял ее, повернув к себе. Лица ее он не видел из-за слепившего фонаря. Вспыхнула в его свете сбившаяся паутина волос.
– Ну, подожди, – сказала она. – Постой. Эй… Ну, погоди же…
Он нашел в темноте ее губы.
– Ты пахнешь водкой, – сказала она минуту спустя.
Он подумал… Словно налетел с разбега в темноте на закрытую дверь. Что же он подумал тогда, Мозес?
Господи, как же ты далеко, – подумал Давид.
Кажется, он подумал тогда именно это.
…Невозможное, непредсказуемое, непостижимое следствие сновидений: обретающая себя явь.
91. В противоборстве с рыбой Коль
Давиду вдруг показалось, что она сказала это так, словно он тоже каким-то образом был виноват в том, что все сложилось совсем не так удачно, как, наверное, могло бы.
– Однажды он пригласил меня в кафе. В какую-то забегаловку возле рынка. Кажется, там сейчас что-то вроде мебельного магазина. До сих пор помню, как мы сидели и все оборачивались на нас, до того мы были красивые. Я как будто даже спиной чувствовала эти взгляды, которые обжигали от затылка до пяток. И, по-моему, он это тоже почувствовал тогда. Во всяком случае, мы просидели до закрытия, выпили столько красного, что он время от времени забывал, как меня зовут и называл то Терезой, то Анной… А комплименты, Боже мой!.. Знаешь, сколько он комплиментов мне тогда наговорил?..
Она засмеялась.
Голые ветви за пустым, без занавески окном вдруг ожили и застучали в стекло. Где-то задребезжал лист жести.
– Смотри, какой ветер, – она повернула голову к окну.
– Зима, – сказал Давид.
– Зима, – повторила она со вздохом.
– А потом? – спросил Давид, стараясь придать своему голосу как можно более равнодушный тон. Ему показалось вдруг, что он почти видит этот стол в задрипанной кафешке, пепельницу, полную окурков, пустую бутылку красного и искоса брошенные из-за соседних столиков взгляды, – совсем не обижающие, не липнущие, а, наоборот, снисходительно принимаемые и даже радующие.
Голос ее стал как будто немного тише, словно между ними вдруг появилась невидимая, приглушающая звук, преграда…
– А потом – ничего, – сказала она слегка насмешливо, в упор глядя на него почти с вызовом, так что ему стоило большего труда не опустить глаза. Так, словно она заранее знала, что он обязательно спросит что-нибудь похожее – и теперь радовалась, что не ошиблась.
– Что значит «ничего»?
– «Ничего» – значит «ничего», – она по-прежнему не отводила глаз. – Я ждала этого «потом» почти два года. Знаешь, какое это милое занятие – ждать, зная, что у тебя нет никаких шансов?.. Так ничего и не дождалась. – Она усмехнулась. – Никакого «потом» не случилось… Странно, да?
Плохо прибитый лист прогрохотал с новой силой.
Он вдруг почувствовал себя одураченным. До такой степени, что даже не попытался это скрыть.
– Постой, – сказал он, держа бутылку над двумя пустыми пластмассовыми стаканчиками. – Что-то я не пойму. Что значит «ждала»?
– Ты не знаешь, что такое ждать?
Ну, конечно, он знал, что это такое, – ждать, перебирая в памяти прошлое, все эти жалкие воспоминания, непостижимо хранящиеся где-то и возвращающиеся к тебе в самый неподходящий момент, словно для того, чтобы ты не забывал, что, кроме множества прочих, на свете есть еще и такие слова, как «судьба», «наказание» или «ничего нельзя поделать».
Воспоминания, подстерегающие тебя во сне, чтобы сделать пробуждение невыносимым. Сомнения, дышащие тебе в затылок. Сознание неизбежной боли.
Пожалуй, это чем-то напоминало швейную машинку, сшивающую полотно прошлого и настоящего, без всякой надежды скроить из полученного хотя бы что-то, более или менее пригодное для носки.
Что же еще и оставалось нам, сэр, как ни метаться между прошлым и будущим, производя при этом много бесполезного шума, сэр, как, возможно, сказал бы по этому поводу Мозес?
– Ты хочешь сказать…
Прежде, чем закончить вопрос, он доверху разлил темно-вишневую жидкость по стаканчикам.
– Хочешь сказать, что вы никогда не лежали с ним в одной постели?
Она снова посмотрела на него так, словно ждала, что он задаст именно этот вопрос. Помедлив, ответила:
– Ты сегодня очень догадлив.
Похоже, это была правда.