Можно подумать, что ты сам никогда ничего не пил, кроме морковного сока… Можешь не волноваться, мы вылезем такие, какие надо, так что все только ахнут… Или ты сомневаешься, Мозес? А ведь, между прочим, еще не было случая, чтобы мы тебя подвели.
– Господи, – с тоской сказал Мозес. – Подумай сам, Амос. Там будет куча гостей. Весь совет директоров. Весь персонал. Немцы. Родственники. Черт знает кто. Может быть, даже приедет это чертово телевидение. Ну, почему нельзя было перенести эту каплю виски на завтра?
Подумав, Амос многозначительно посмотрел на Мозеса и посоветовал:
– Положись на Всевышнего, Мозес.
– Ну, разве что, – сказал тот и вздохнул.
Вовремя подошедший Исайя прервал возникшую было напряженную паузу.
– Ну, как? – спросил он, улыбаясь. – Все в порядке?
– Конечно, – кивнул Амос. – Конечно. Все в полном порядке. Спроси, вон, у Мозеса.
– Да, – сказал Мозес. – Все в порядке. Только отстань.
Продолжая улыбаться, словно пребывание в компании Мозеса, Габриеля и Амоса доставляло ему величайшее удовольствие, Исайя смотрел то на одного, то на другого.
– Если ключ на старом месте… – вкрадчиво и негромко начал Амос.
– А где же ему еще быть? – почти грубо прервал его Мозес. – Конечно, он там, где всегда.
– Ну, мало ли что, – сказал Амос.
Исайя продолжал улыбаться.
– Тогда, что же? – Амос развел руками. – Мы, с твоего позволения, потихонечку пойдем… Приходи сразу после обеда.
– Идите, идите – сказал Мозес, глядя на широкую мягкую улыбку, которая бродила по губам Исайи.
– Слушай, Исайя, – спросил вдруг Габриэль, разглядывая золотое сияние коронок во рту у Исайи. – И чему это, интересно знать, ты все время улыбаешься?
– Я? – спросил Исайя.
– Ну, не я же.
– Как будто ты не знаешь, чему можно улыбаться, – вмешался Амос. – Да чему угодно.
– Я не тебя спрашиваю, – отрезал Габриэль, который время от времени проявлял заносчивость и нетерпимость. – Что это за манеры, ей-богу?.. Я спросил Исайю, а не тебя.
– Да, пожалуйста, – Амос подмигнул Мозесу.
– Я как-то даже не обращал внимания, – сказал Исайя, продолжая блестеть в улыбке золотыми коронками. – Просто улыбаюсь, вот и все. Ты ведь не думаешь, Габи, что было бы лучше, если бы вместо этого я все время плакал?
И в его улыбка появилось что-то новое.
– Вообще-то я спросил тебя не об этом. Я спросил тебя, почему?.. Почему ты все время улыбаешься?
Вопрос, от которого, конечно же, за версту разило запахом творожной запеканки. В конце концов, это была всего только улыбка и ничего больше. Улыбка Исайи, сэр. Так сказать, местная достопримечательность и национальное достояние клиники, о чем Габриэль еще не успел толком узнать. Нечто, с трудом поддающееся описанию. Улыбка, сэр. Чаще кроткая, она время от времени могла быть, в зависимости от обстоятельств, слегка печальной или счастливой, загадочной, неуловимой, снисходительной, неприступной, лукавой, насмешливой, пренебрежительной или несогласной, – темной, как осенняя вода или беспечной, словно блики света на воде. Она могла быть какой угодно, так что ее обладателю совсем не обязательно было прибегать к помощи слов, чтобы объясняться с себе подобными, – достаточно было просто улыбнуться, чтобы все сразу обрело смысл и встало на свои места.
– Я знаю историю про стул, – вспомнил вдруг Габриэль.
– Про стул знают все, – сказал Амос. – А ты лучше спроси, как его чуть не расстреляли в пятьдесят шестом году в Будапеште… Ведь не знаешь, наверное? – И добавил: – Вот смеху-то было бы.
– Господи, – Габриэль смотрел то на Амоса, то на самого Исайю. – Ну, что за день сегодня такой, в самом деле? Кто вам сказал, что я хочу слушать с утра ваши дурацкие истории?.. Это что, правда?
Не переставая улыбаться, Исайя кивнул:
– Всего один раз.
– Всего один раз, – засмеялся Габриэль. – Надеюсь, ты не жалеешь об этом, – добавил он, имея в виду, что, слава Богу, все обошлось одним-единственным разом, как, впрочем, и должно было бы обойтись в любом, мало-мальски уважающем себя расстреле.
– Да, нет, ты только послушай, это чистая правда, – сказал Амос. – Дай-ка я быстро расскажу, как это было. Можно, Исайя?
Исайя улыбнулся.
– В двух словах, – заторопился Амос. – Русские танки. Представляешь? Знаешь, чего они там наворотили, в Будапеште? А теперь скажи, как можно бороться с танками, если у тебя нет ни артиллерии, ни гранат, ничего?.. Вот именно. Только бутылками с зажигательной смесью. Поэтому, если кого-то задерживали на улице, то первым делом проверяли руки. Если находили следы пороховых газов или если руки пахли керосином или бензином, то расстреливали без всяких разговоров… Верно, Исайя?
Исайя снова улыбнулся и пояснил:
– Я научился кидать эти бутылки очень далеко, – он улыбался как будто эти воспоминания доставляли ему большое удовольствие. – Коктейль Молотова, да?
– Да, – сказал Амос. – Мы знаем.
– Отвратительный запах. Но горели очень хорошо… Пф-ф, – Исайя взмахнул руками, показывая, как вспыхивала разбитая бутылка.
Потом он улыбнулся.
Запах, наверняка состоящий в родстве с запахом подгоревшей творожной запеканки.
Мозес представил, как швыряет в наступающих автоматчиков творожной запеканкой, и как они бегут, позорно затыкая носы и бросая оружие.
– В общем, кончилось тем, что он налетел на патруль – продолжал Амос.
– Это был не патруль, – возразил Исайя.
– Неважно, – сказал Амос так, как будто он сам принимал в этом непосредственное участие. – Это были ребята из госбезопасности. Лейтенант и пять автоматчиков. Ты сам говорил.
Исайя согласно улыбнулся.
– Они понюхали мои руки, – он поднес к лицу руки, делая вид, что нюхает их. – Потом приказали встать вместе с другими.
Похоже, этот рассказ доставлял ему большое удовольствие.
– Там уже было человек десять, – пояснил Амос. – Да, Исайя?
Тот ответил:
– Человек семь, я думаю.
– Одним словом, их повели расстреливать, – продолжал Амос. – Отвели в какой-то соседний двор и построили у стены. И тут, представь, этот офицер начал орать на Исайю, чтобы тот перестал улыбаться.
– Что? – спросил Мозес.
– Чтобы он перестал улыбаться.
– Он орал, как… как… – Улыбаясь, Исайя щелкал пальцами, пытаясь найти подходящее сравнение. – Как будто я украл у него кошелек.
– Вот-вот, – сказал Амос. – Как будто он украл у него кошелек. Это Исайя-то. Представляешь?
– А ты улыбался? – спросил Мозес, который, конечно, знал эту историю от начала до конца.
– Я не знаю, Мозес. Может быть, я и не улыбался, но тогда зачем он кричал мне, чтобы я не улыбался?
– Конечно, он улыбался, – сказал Амос.
– А потом, – продолжал Исайя, – потом он стал тыкать в живот пистолетом, а сам смотрел мне в лицо. Он кричал, чтобы я не корчил из себя ангела и еще что-то такое. А у меня даже в голове ничего такого не было. Какой там ангел. Я даже языком не мог пошевелить. Потом он схватил меня за лицо и стал делать так, как будто хотел стереть с него эту улыбку, которая почему-то не давала ему покоя. Вот так, – сказал он, показывая. – Он поцарапал мне все щеки.
На одно мгновенье Мозес почувствовал, как чужие руки размазывают по его лицу сгоревшую творожную запеканку. Потом он сказал:
– Господи, Исайя. И что ты