наверное, очень глупо.
Так, наверное, ненавидят Санта Клауса, за то, что он не принес давно ожидаемого подарка. Он и сам не знал, почему это вдруг пришло ему голову.
Едва слышный Гершвин вдруг оказался очень к месту. Так, словно все вокруг стало вдруг той самой музыкальной фразой, из которой соткалась и эта почти пустая комната с белыми стенами, и прильнувшие к стеклу мертвые ветви, и этот черный прямоугольник окна, в глубине которого – если присмотреться – можно было увидеть несколько мерцающих звезд, и ты сам, еще не вполне привыкший к тому, что что-то спеленало тебя по рукам и ногам, да еще так, что уже не оставалось надежды отыскать дорогу назад.
Любовь, сэр. Штучка позабористее Фауста Гете, кто, конечно, понимает. Кто-то проживал свою жизнь, едва успев заметить рядом ее присутствие, а для кого-то, напротив, она оборачивалась боком, болью, неизлечимой болезнью, катастрофой, которую невозможно было забыть, и оставалось только загнать ее куда-нибудь поглубже, чтобы спустя много лет предъявить ее в день Страшного суда, в надежде, что хотя бы там тебе объяснят все, что ты хотел знать.
– Тебе меня жалко?
Конечно, она сказала это именно так, чтобы он ни на мгновение не усомнился, что это всего лишь игра, которой, на самом деле не надо придавать большего значения.
– Да, – он присел рядом и протянул руку, чтобы погладить ее по волосам. Похоже, это далось ему не без труда. – Мне тебя жалко.
– Спасибо. – Наклонив голову, она потерлась щекой об его ладонь.
– Мр-р-р, – сказал Давид.
Она отозвалась:
– Мр-р-р…
– Пойдем, погуляем, – сказал он, зная, что она никуда не пойдет.
– Нет.
– Пойдем.
– Не сегодня.
– Только туда и обратно.
Но она уже вытянулась на кровати и снова взялась за книжку.
– Ладно, – он поднялся с кровати и снял с вешалки куртку. – Тогда я пошел.
– Смотри, не утони, – сказала она, не отрываясь от книги.
– Не утону, – он вдруг почувствовал сильное желание со всего размаха захлопнуть за собой дверь, так, чтобы посыпались с полочки над дверью стоявшие там праздничные открытки.
Длинная, пустая улочка, где приходилось пригибаться, чтобы не налететь на свисающие с двух сторон голые ветви. Цепочка далеких фонарей, указывающих расположение набережной. Фонари, сверкающие в лужах под ногами. Далекий лай собак. Темные окна домов.
Далеко справа над зубчатой едва видной стеной разливалось почти красное сияние еще не видной отсюда луны.
Потом он вышел на набережную и остановился у каменного парапета, почти под фонарем, глядя, как из серой, висящей над морем пелены, возникает и вновь исчезает с легким шумом светлая полоска прибоя.
Где-то тут жила рыба Коль, которой еще только предстояло узнать правду и проглотить весь этот чертов мир, а вдобавок к нему еще и Млечный путь, и даже саму себя, не оставив ничего, что могло бы сгодиться в пищу.
Рыба Коль, которая насторожено смотрела на него из морской глубины, оценивая, стоит ли проглотить его сейчас или сделать это как-нибудь потом, когда подвернется подходящий случай.
– Старая дура, – сказал он, представив, как это было, наверное, обидно слышать лежавшему на дне чудовищу, у которого не было даже мало-мальски короткой родословной.
Потом он спустился по каменным ступенькам с набережной и пошел по пляжу, слыша, как похрустывает под ногами песок.
Если выйти из-под электрического света фонаря в какую-нибудь тень, то можно было увидеть, как мерцают над закрывающей море пеленой неяркие звезды.
Он сделал несколько шагов в сторону моря и затем пошел по мокрому песку, оборачиваясь через каждые три-четыре шага, чтобы поглядеть на свои глубоко отпечатанные в песке следы. Потом он снова остановился и повернулся лицом к висевшей над морем серой непроницаемой стене.
– Чертова сука – сказал он и сделал первый шаг. – Избалованная чертова сука.
Было не совсем понятно, кого он, собственно, имеет в виду.
Набежавшая волна залила ему ботинки.
Пожалуй, это было похоже на что-то вроде насмешливого вызова.
Словно это было уже не море, навечно привязанное ко всем своим заливам, полуостровам, бухтам и проливам, отмеченным на всех известных картах и лоциях, а первозданный Океан, не знающий никаких границ и принимающий их как нечто временное и, положа руку на сердце, не представляющее для него никакого интереса.
Океан, никогда не сомневающийся в том, что рано или поздно ему удастся накрыть собой всю землю и погасить звезды.
Бормоча ругательства, он стащил с себя куртку. Потом снял рубашку и джинсы. Слава Богу, не было ветра. Рыба Коль, затаившись на дне, насмешливо смотрела, как он вошел в накатившую белую полоску прибоя и пошел дальше.
Ему показалось, что вода была на удивление теплой.
– Чертова сука, – сказал он, уходя с головой в темную, неизвестно откуда взявшуюся высокую волну, которая вдруг бесшумно вынырнула из темноты. Потом он оттолкнулся от дна и поплыл в сторону зияющей черно-серой пасти.
Разумеется, в этом не было никакого смысла – плыть, чтобы достичь противоположного берега, которого не было и в помине.
Еще одна большая волна подняла его, так что он сразу увидел черные холмы, освещенные вставшей над ними оранжевой луной.
Потом он почувствовал, что у него сразу начали неметь руки и ноги. Одновременно третья большая волна снова накрыла его с головой. На мгновение он потерял ориентиры и закружился в воде, пытаясь отыскать нужное направление.
Не дать себя сожрать, сэр. Не дать себя сожрать, невзирая на то, что само твое существование и крайне сомнительно, и почти незаконно.
Он уже чувствовал, как Океан тащит его за собой.
Забить по воде немеющими руками, отплевываясь и глотая вместе с водой спасительный воздух, плыть, чувствуя затылком, как за спиной с легким, почти бесшумным шорохом вновь возникает из мрака темная волна, посланная, чтобы смыть тебя в открывшуюся позади бездну по имени Коль. Бездна, которая, скорее всего, даже не подозревала о твоем существовании.
С шумом вспенившаяся рядом белая полоса дала ему знать, что, кажется, на этот раз он вышел победителем.
– Чертова сука, – сказал он, медленно вылезая на коленях на берег. Потом он поднялся на ноги и повторил:
– Чертова сука…
В конце концов, он не напрашивался на этот идиотский вызов, не просил, чтобы ему дали возможность сразиться с пялящейся на него из ниоткуда пустотой, от которой не было спасения.
Посветлевшая луна поднялась еще выше, и ее свет отразился от крыш, засверкал в мокрой береговой гальке, разметал висящую над морем серую пелену, вновь делая мир нестрашным, понятным и приемлемым.
Когда он вернулся, она уж спала.
Он сбросил мокрую одежду, почти досуха вытер голову.
Комната, погруженная во мрак. Зажженная лампа с наброшенным на нее черным свитером, от которого шел легкий запах паленой шерсти. Том Борхеса, заложенный пачкой сигарет. Тихое посапывание из-под одеяла. Некое вполне жалкое подобие мира посреди войны, чье присутствие уже давало о себе знать то легкими и на первый взгляд ничего