Читать интересную книгу "Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков"

слову, правдивость. Чужого даже самый жалкий бедняк не возьмет.

— Друх[251] — их страшный враг, — говорил старик, качая головой. — Коли уличили кого в этом — не будет спуску. Услышат такого человека — сразу бегут чистить уши, да не водой, а сперва коровьей мочой, потому как вода у них — святая. Ею только после песка или коровьей мочи можно смыть нечистое. Скажут случайно слово лжецу — рот полоскают. — Старик усмехнулся. — Водой, но только не из ручья ли, реки ли, а из ковша, кувшина. Любят чистоту, помешаны на том. Так истинно. И в том их борьба — за чистоту, что была до Смешения.

— Это я знаю, — ответил Махакайя. — Творение, Смешение и Разделение. Таковы их кальпы.

Старик провел нескладной шишкастой рукой по голове.

— А я тебе рассказываю…

— Мне доводилось видеть храмы огнепоклонников и говорить с магами, — сказал Махакайя.

— Диковинная вера, — заметил старик. — Детская. Ахура-Мазда — благ, творит добро, Ангра-Манью — зол, устраивает все несчастья. Но откуда он взялся? И всё смешал?

— Я слышал, — вступил в разговор Чаматкарана, переводя удивленные близко посаженные глаза с одного на другого и блестя своей лысой тыквой на солнце, — оба явились по воле того, кого они называют Отец величия.

— Зурван? — подхватил старик Таджика Джьотиш.

— Я этого не знал, — признался Махакайя. — В тех краях, по которым пролегал мой путь, почитают только Ахура-Мазду и помогают в его борьбе с Ангра-Манью.

— А здесь они поклоняются еще и Зурвану, — сказал старик.

— Это кто?

— Кала, — сказал Чаматкарана.

— Время? — переспросил Махакайя.

— Да. Зурван. Он всё и порождает.

— Но Заратуштра учил только об Ахура-Мазде и Ангра-Манью, — возразил Махакайя. — Так я слышал. Они творцы.

— Здешние маги говорят по-другому, — сказал Чаматкарана. — Раз появились равные боги-близнецы, то был и тот, кто им не равен, а выше их.

— А какова причина Времени? — спросил Махакайя.

— Скопление кармы и движение ее, — отвечал Чаматкарана, — в виде ветра.

— Но движение — это не время, — заметил Махакайя. — Когда я пребываю в дхьяне, неподвижен, как камень, мое время не останавливается.

— Вон шраманера идет с пастушком к тому стаду, — проговорил старик, покашливая. — Сколько-то шагов назад они были здесь. Сейчас они сделали примерно тысячу шагов. И еще сколько-то тысяч шагов у них впереди. Каждый шаг равен отрезку времени. На песочных часах упадет сотня и другая песчинок. На моих солнечных часах тень сместится. Что же улавливают шаги, песчинки, тень?

— Движение, — согласился Махакайя.

— А не время? — спросил Чаматкарана.

— Разве шаг — это время? — спросил в свою очередь Махакайя. — И путь до стада — это путь, отрезок пыльной, выгоревшей на солнце земли. Это движение и земля, движение по земле, но где же тут время?

— Время — это то, сколько им надобно для достижения стада, — сказал Чаматкарана.

— Так истинней, — подтвердил старик.

— Но то, что им надобно, — это шаги, земля. А мы стоим на месте. И нам это ни к чему. А время одинаково и у них, и у нас. Значит, оно не движение. И не расстояние.

И оба монаха вынуждены были согласиться.

— Но что же это тогда такое? — спросил Чаматкарана, удивленно глядя на Махакайю.

— В любом случае не их… как его — божество…

— Зурван, — подсказал Таджика Джьотиш.

— Да.

— Так истинней, — согласился старик.

— Может быть, — проговорил Махакайя, взглядывая на фигуру возлежащего Будды, — это похоже на имя Авалокитешвары.

Монахи пытливо глядели на него.

— Имя это по-китайски звучит так: Гуаньшиинь, что означает Созерцающий Звуки Мира.

— Но Авалокитешвара — Господь, Внимающий Миру, — поправил его Чаматкарана.

— Владыка, милостиво взирающий на существа, — сказал старик. — Господь Слогов: Ом мани падме хум. Так истинней.

— Да. Но к нам в Поднебесную вестники из Индии донесли его прежнее имя: Аволокитесвара, а оно означает — Внимающий Звукам Мира. И это самое древнее имя великого бодисатвы, как узнал я в странствиях из монастыря в монастырь Индии.

— Почему же у вас оно превратилось в Созерцающий Звуки Мира? — спросил Чаматкарана.

— И кроме того, нами почитаемо женское воплощение бодисатвы, — разъяснял Махакайя, глядя в небо на быстро летевших с посвистываньем каких-то малых птах. — Я тоже думал об этом. Что значит, созерцать звуки?.. Вот звуки птиц — но я их прежде всего слышу, а потом вижу. И все-таки это звуки, облеченные костями, перьями. А в имени Авалокитешвары — звуки чистые, бестелесные. Как их можно видеть?

— Здесь — никак, — ответил старик Таджика Джьотиш, разводя нескладными руками. — Так истинней.

— Остается — акаша? — предположил Чаматкарана.

— Как это представлялось брахманам, — уточнил Махакайя, с радостью взглянув на настоятеля. — Путь звука.

— Войти в эту среду для звука? — спросил Чаматкарана.

— Хе-хе, — скрипуче засмеялся Таджика Джьотиш, — тогда надобно обратиться самому в звук.

— В слово, — подхватил Чаматкарана.

— В мысль, — добавил Махакайя.

— Время и есть звук?! — воскликнул старик. — Но и в тишине — время… Так истинней…

— Тишина тоже звучит, — сказал Махакайя.

— Значит, — задумчиво проговорил Чаматкарана, бликуя своей удлиненной гладко выбритой головой, — познать время — то же, что и войти в имя Гуаньшиинь? Созерцающий Звуки Мира.

— Может быть, — согласился Махакайя, — обрести способность видеть звуки.

И они все погрузились в долгое молчание, так что никто из монахов не смел к ним подойти. Они просто стояли посреди двора, залитого солнцем, неподалеку от каменного лежащего колосса, и молчали. И монахи не дозволяли шуметь караванщикам, жестами предлагая им уйти.

И Махакайе, как и во время чтения «Лотосовой сутры», снова представлялись мохнатые шмели, парящие в позе лотоса, и воздух вокруг них искрился, будто в него попадали жемчужные пылинки. Хотел бы он знать, что представлялось Чаматкаране и старику Таджика Джьотишу. Но это было желание, и оно мешало. Он устранил его двумя вздохами и цифрами: один, два…

Шраманера вернулся с двумя лошадьми, пегой и серой в яблоках; они были оседланы; к седлам приторочены кожаные и матерчатые сумы. Собака, увидев лошадей, кинулась к ним с лаем. Она бегала вокруг лошадей и подскакивала, пытаясь лизнуть прямо в морду. Те отворачивались. Шраманера улыбался. Впрочем, это была улыбка сквозь тучу тревоги.

Монахи и караванщики разглядывали лошадей. Ведавший хозяйством, которого и звали Гархапатья, тучный и строгий, снимал сумы и вытаскивал содержимое на всеобщее обозрение: одеяла из шерсти, верхнюю одежду — небольшого и большого размеров, кожаные сапоги, тоже двух размеров; шелковый яркий женский платок; бусы из лазурита; ароматные масла в крошечных пузырьках; белила и сурьму; хлопковое платье, расшитое птицами и цветами; две войлочные шапки; кожаные две фляги, мешочки с пшеном, рисом, изюмом, мукой; небольшой железный котел, медный ковш; сушеную рыбу; деревянную дудку и книгу.

Шраманера, во все глаза смотревший на это, вдруг резко отвернулся