что они, на мой взгляд, дополняют его свидетельства, хранящиеся в архиве
Института истории Чехословацкой Академии наук.
«Я напомнил Пономареву, что мы делегация Чехословакии, и каким должен быть
протокол, решать должны также и мы, иначе не будем подписывать. Он пожал плечами:
“Это как хотите, можете сидеть здесь хоть три года”. Я не удержался: “Мы готовы сидеть
вечность, можете и дальше решать наши проблемы без нас. Вы же вошли в нашу страну,
не спрашивая нас. Хотелось бы только знать, что без нас в Чехословакии вы будете де-
лать?”
“Ладно… договоримся!” – сказал Пономарев» 31.
«Обмена мыслями не было, материалы передавали друг другу через помощников.
Вконец измотанные, мы собрали президиум ЦК, соглашаясь не тянуть время и подписать
протокол, чтобы не медля ни минуты возвращаться домой. Перед тем, как войти в зал,
где намечалось подписание, мы увидели свежий номер “Правды”. Редакционная статья
на первой полосе привела нас в ярость. Руководство нашей партии во главе с Дубчеком
называлось “правооппортунистическим”, за все случившееся вина возлагалась на нас. И
это перед подписанием совместного документа о добрых намерениях! “Самая большая
подлость, какую могла сделать КПСС нашей партии!” – горячился Дубчек. Смрковский
настаивал, чтобы в такой обстановке мы вообще не подписывали протокол. Но решили
успокоиться, не срывать подписание. Мне поручили выступить и сказать, что с советской
стороны это непорядочно.
Я набросал тезисы, члены президиума ЦК согласились (кроме Индры, он все эти
дни лежал с головной болью). Наконец, нас торжественно приглашают в зал, по углам
кино- и фотокорреспонденты. С руководством КПСС мы здороваемся холодно, без обыч-
ных ритуальных объятий. Ледяная гора между нами растает не скоро. Мы молча садимся
напротив друг друга: советская делегация и чехословацкая. Брежнев сухо спрашивает:
“Как пройдемся по тексту: по страницам, по пунктам?” Меня берет оторопь: у нас дома
миллионы людей в неведении о том, что происходит, многие плачут, дорога каждая ми-
нута, а мы тут обсуждаем, так пройтись по тексту или иначе… Не понимаю, как могут
коммунисты относиться к чужим судьбам с такой великодержавной спесью. Мы чувству-
ем себя униженными. Только от чужой державы народ испытывает самые страшные
унижения.
Я начинаю по-чешски. Подгорный кричит: “Ты прекрасно знаешь наш язык, говори
по-русски!” Отвечаю, что говорить буду на родном языке. Приводят советского перевод-
чика.
Стенограмма будет кем-то отредактирована, некоторые моменты окажутся опу-
щенными, в том числе о публикации в “Правде”. Я назвал статью грубым выпадом про-
тив нашей партии и Дубчека. Наше руководство, продолжал я, которое сейчас в зале,
расценивает это, как нож нам в спину. Ведь статья будет тотчас переведена у нас, и народ
откажется понимать свою делегацию в Москве. Народ будет нас осуждать, тем не менее,
мы готовы поставить под протоколом свои подписи, быстрее вернуться домой, не допу-
стить кровопролития, спасти то, что еще можно спасти.
Косыгин зашептался с Брежневым и с Подгорным… “Мы не можем отвечать за
каждую статью в газете, – сказал Брежнев. – У нас свобода печати”.
Накануне Дубчек нам говорил, что не будет выступать, но вдруг я почувствовал ря-
дом какое-то бормотание, русские слова… Это был Дубчек. Все с удивлением смотрят на
него. Он говорит, не поднимаясь с места, резко и страстно.
Нам обоим отвечает Брежнев, тоже не выбирая слов. Он сомневается, можно ли в
таких условиях подписывать протокол, и направляется к выходу. За ним поднимаются
другие члены советской делегации, к ним примыкает Свобода.
Мы не представляем, как быть дальше. Я сижу и думаю: за столом люди одного
поколения, а совершенно не понимаем друг друга. Некоторое время спустя советская
делегация возвращается, и мы снова занимаемся протоколом.
Чехословацкой делегации удается убрать из протокола упоминание о контррево-
люции, отвести утверждения, будто ввод войск в Чехословакию оказался оправданным и
что причиной ввода была угроза со стороны западного империализма. Несмотря на со-
противление советской стороны, в тексте остается важная для нас ссылка на Программу
действий (принятую на апрельском пленуме ЦК КПЧ) как основу будущей политики пар-
тии.
С чехословацкой стороны тоже требовался компромисс. У чехов больше нет сил,
хотелось все бросить и скорее домой. В одну из горячих минут в комнату заглядывает
Свобода. Он вне себя: “Вот вы тут второй день болтаете, а где работа, где результат? По-
ра возвращаться домой, хватит спорить до бесконечности!” Мы действуем механически,
уже мало что понимая, как во сне. Все девятнадцать членов делегации быстро подписы-
вают протокол, включая пункт, который до конца жизни застрянет занозой в совести
каждого – о признании Высочанского съезда недействительным» 32.
Трудно поверить, что Брежневу так уж важно было добиться подписания «москов-
ского протокола» как документа, регламентирующего отношения двух стран в обозри-
мом будущем. Он с самого начала не мог простить чехам своеволия, попыток уклониться
в сторону от общего пути, упрямого непослушания ему, лидеру великой державы, с кото-
рым считались главы других стран Восточной Европы, постарше и поопытней чехосло-
вацких реформаторов. По словам Черника, Брежнев «сделал невозможным свободные
выступления для всех наших представителей, кроме генерала Свободы. Он прерывал, не
давал закончить мысль, высокомерно отмахивался... Брежнев хотел добиться, чтобы об-
разовалось новое правительство из наших коллаборационистов или чтобы мы приняли
оккупационное правительство. Кроме этого, как альтернатива предлагалось присоеди-
нить ЧССР к СССР» 33.
Работать в новом правительстве был согласен только Индра, другие противники
реформ уже на это не решались. Брежнев видел расстановку сил и под конец перегово-
ров, признавая свое бессилие, показал чехословацкой делегации на группу Индры,
Швестки, Кольдера, Биляка: «Заберите этих с собой и делайте с ними все, что хотите». С
Индрой после этих слов случился нервный припадок, его увезли в московскую больницу.
Черник об этом вспоминал на закрытой встрече с редакторами газет в Зволене 30 сен-
тября 1968 года, когда детали еще были свежи в памяти 34.
В чехословацкой делегации в Москве был только один человек, имев-
ший моральное право упрекнуть своих товарищей в слабодушии. Его сразу
отделили от других, увезли в домик под Калугой, никому не позволили с ним
встречаться, а когда понадобилась под протоколом его подпись, под охраной
доставили в Кремль. Он отказывался в этом участвовать, соратники угова-
ривали, Свобода на упрямца кричал, а он, толстяк шестидесяти лет, стоял на
своем. Смирившись с мыслью, что в Прагу ему уже не вернуться, он хотел за-
кончить жизнь достойно. Прочитав проект протокола, возвращая текст не
подписанным, он повернулся к Новаку: «Ты знаешь, моей Риве будет тяжело,
но у нее скромные запросы. Хлеб и вода – этого ей хватит. Передай ей мой
привет и скажи, что иначе я не смог» 35.
Это Франтишек Кригель.
Его имя всплыло 23 августа на первой же встрече Брежнева со Свободой
и Клусаком.
« Клусак. Может быть, пригласить Кригеля и Шпачека, чтобы они тоже участвовали.
Брежнев. Не надо. Они будут жить на даче.
Клусак. Они могут сами поставить этот вопрос.
Косыгин. Поставят – мы им ответим.
Брежнев. Неужели Чехословакия будет бороться за Кригеля, если приехала такая
делегация?
Клусак. Их нужно будет освободить.
Подгорный. Давайте считать, что пока их у нас нет.
Брежнев. А через некоторое время они приедут» 36.
Здесь ключевое у Брежнева: «Неужели Чехословакия будет бороться за
Кригеля, если приехала такая делегация?» Это все о том же: для страны, под-
разумевалось, не имеет значения, человеком больше или меньше; не лич-
ность движет историю, а власть.
Итак, Кригеля доставили в Кремль 26 августа. По словам Й.Ленарта,
«ему показали текст. Некоторые наши стали уговаривать, чтобы он тоже
присоединился. Прочитав, Кригель сказал: “Это я не подпишу”. Мы все, уже
выполнив грязную и неизбежную работу, были страшно смущены. Смрков-
ский в некотором замешательстве обратился к министру Кучере: “Скажи, а
все наши подписи действительны?” “Конечно, – отвечал Кучера, – ты все-