верны. Я им поверю, а все остальное предоставьте мне. Почему вы печетесь о
каком-то жидовском дерьме?» 41
Экспорт антисемитских настроений из Москвы в Восточную Европу
усилился во времена Пражской весны. Где намеком, а где прямым текстом
планы реформаторов объяснялись заговором мирового сионизма. У моих
иркутских друзей были предчувствия, что возвращаются сталинские време-
на. Сибирское население было больше озабочено хлебом насущным, но в пе-
чати так назойливо повторялись имена ряда чешских интеллектуалов с ука-
занием на объединяющее их происхождение, что было немало людей, начи-
навших сомневаться: а если на этот раз все правда? Вдруг и впрямь чехосло-
вацкие сионисты с разведками иностранных государств вместе готовят ко-
нец света?
Принимая в Праге за три месяца до ввода войск, 17–18 мая 1968 года,
заместителя главного редактора «Правды», заведующего отделом социали-
стических стран А.Луковца, главный редактор «Руде право» О.Швестка сооб-
щал: «Не проходит незаметной для нас деятельность “иорданских славян” –
так называют у нас евреев. Они хорошо сыграли на лозунге, который провоз-
гласила партия о реабилитации невинно пострадавших. Нам еще не удалось
нащупать какого-то организационного центра, но борьба против сионизма
будет идти. Об этом говорит, например, статья Новомесского, опубликован-
ная в “Руде право”» 42.
Швестка демонстрировал общее с советским руководством понимание
глубинных истоков процесса реформирования чехословацкого общества. Ес-
ли бы евреи не были активны в политической жизни, лил он через Луковца
бальзам на душу кремлевских стратегов, антиреформаторским силам уда-
лось бы справиться с внутренним кризисом без вмешательства извне. Пони-
мание еврейства как мирового зла, чужеродного национальной культуре и
христианской цивилизации, роднило советский и чехословацкий правящий
аппарат в большей мере, нежели поднятая как общее знамя марксистская
философия.
Как мне рассказывал Иржи Ванчура, в 1968 году член руководства
профсоюзной газеты «Праце», «мотив евреев как предателей у нас возник в
августе незадолго до ввода войск. Откуда-то появились листовки: “Шик – ев-
рей!”, тот еврей, этот еврей. В Будапеште собрались лидеры профсоюзов со-
циалистических стран. Советскую делегацию возглавлял Шелепин. Меня и
секретаря профсоюзов Словакии пригласил на беседу заведующий междуна-
родным отделом ВЦСПС. У него, подвыпившего, был единственный вопрос:
“Кто в редакции “Праце” евреи?” Мы могли бы ответить, кто у нас черноко-
жий, но кто и какой национальности, мы не знали, для нас это был вопрос из
другого мира» 43.
В годы «нормализации» торопливо, большими тиражами издавались на
чешском и словацком книги советских авторов, вызывавшие к евреям не-
приязнь. Так легче было внушить, что Пражская весна и рожденные ею ма-
нифесты «Программа действий», «Две тысячи слов», а потом и «Хартия-77»,
эти вершины политической мысли, – не плод национального самовыраже-
ния, а элементы мирового сионистского заговора. Любой, не согласный с ре-
жимом, мог быть объявлен сионистом. По некоторым данным, в эти годы
Чехословакию покинуло около 3400 евреев, по преимуществу интеллектуа-
лов. Для чешской истории ХХ века одинаковыми тормозами, задержавшими
ее развитие, были советские танки и сопутствующий им, насаждавшийся
Кремлем антисемитизм.
В конце пятидесятых Кригель – заместитель директора ревматологиче-
ского института в Праге, защищает диссертацию, получает государственные
награды за борьбу против фашизма. Правительство Фиделя Кастро пригла-
шает его на Кубу создавать систему здравоохранения; три года на острове он
снова себя чувствует бойцом интернациональных бригад. Вернувшись, вхо-
дит в руководство Национального собрания, участвует в работе ООН, в засе-
даниях Межпарламентского совета Европы. А в разгар Пражской весны со-
ратники избирают Кригеля членом президиума ЦК КПЧ, председателем цен-
трального совета Национального фронта.
С женой Ривой, узницей концлагеря Равенсбрюк, они занимали двух-
комнатную квартиру, отказываясь от большой и престижной, положенной
ему по его месту в партийной иерархии. Небольшого роста, с небрежно повя-
занным галстуком, он принципиально не пользовался привилегиями, обыч-
ными в кругу высшего руководства, ездил на работу на трамвае и находил
время принимать в бесплатной клинике больных.
Мало кто входил в семейный круг Кригеля, и я был благодарен Иржи
Ванчуре, историку и журналисту, моему старому приятелю, когда под конец
лета 1991 года он привел меня в дом, где после смерти мужа одиноко жила
седая Рива. Она перебирала фотографии; за этим занятием, продолжающим-
ся двенадцать лет, мы и застали ее, переживая, что так бесцеремонно нару-
шили дорогие ей минуты.
Когда Рива усадила нас за стол и стала разливать чай, на ее запястье я
увидел бледную наколку цифр: 32612. Она перехватила взгляд: «Это мой но-
мер до Равенсбрюка, в Освенциме».
Мы услышали историю Ривы. Их привезли в Освенцим эшелоном,
шестьсот тридцать стариков и девяносто семь женщин. Выжили семь деву-
шек и несколько стариков. Ей было двадцать семь лет. У нее была подруга-
врач, они попали в концлагерь Терезин, жили в бараке, поблизости от тюрь-
мы, где до самой смерти в 1918 году содержался Гаврило Принцип, убивший
в Сараево племянника императора Франца Иосифа I, наследника австрийско-
го престола эрцгерцога Франца Фердинанда. Потом обеих отправили в Ос-
венцим. Подруга была уверена, что Рива умрет первой, так она была истоще-
на, замучена допросами. В августе сорок третьего часть мужчин из Освенци-
ма отправили в Бухенвальд, а уцелевших женщин – в Равенсбрюк. Этот ла-
герь освобождала Советская армия. Несколько узниц, боясь Советов, пошли
пешком на запад. Рива была с ними. На пятый день они вышли к Рудным го-
рам, там были почти дома.
Когда Кригеля выбрали в руководство партии, функционеры использо-
вали авторитет доктора, чтобы его устами озвучивать не слишком популяр-
ные решения. Люди ему верили, и он страдал, видя, как соратники злоупо-
требляют его партийной дисциплиной. Москва требовала от руководства
Чехословакии раскритиковать «Две тысячи слов». Никто не хотел за это
браться, Президиум ЦК КПЧ поручил это Кригелю. Надо было в эфире поспо-
рить с авторами, а среди них были его друзья. «Ты же умный, придумай что-
нибудь!» – уговаривали соратники. Кригель сам подписался бы под манифе-
стом, никогда не пошел бы на спор с авторами, но манифест все же давал за-
цепку для дискуссии. Среди двух тысяч слов было четыре десятка, казавших-
ся ему не до конца продуманными. Речь шла о требовании избавляться от
людей, злоупотреблявших властью, нанесших ущерб общественной соб-
ственности, а также от тех, кто вел себя бесчестно или жестоко. Непонятен
был механизм: кто и как об этом собирается судить; поспешная общая фор-
мулировка могла толкнуть толпу на самосуд. Франта оспаривал именно этот,
только этот фрагмент, давая понять, что принимает все остальное, но кон-
серваторам это и нужно было: «Даже Кригель отмежевался!»
Рива говорила: «Когда в 1964 году я читала письмо Раскольникова Ста-
лину, я говорила себе: вот человек, который еще в 1939 году все понимал, а я
в том же году была готова умереть за победу коммунизма. У Франтишека это
было глубоко. Андре Жид, Ромен Роллан, другие кумиры европейской куль-
туры тоже приветствовали революцию 1917 года в Петрограде, они видели в
тех событиях будущее человечества. В это верил и Франтишек. Как за это
осуждать?
Просматривая ранние дневники Франты, он их вел со студенческих лет,
я натолкнулась на запись о спорах молодежи вокруг национальной пробле-
мы. Многие думали: только коммунизм может покончить в Европе с нацио-
нальной нетерпимостью, в том числе с антисемитизмом. Он страдал, наблю-
дая, как маргинальные группы в сталинской России и гитлеровской Герма-
нии пытаются объяснить все беды мира еврейским заговором. Он даже
близким избегал говорить об одном эпизоде на июльской встрече в Чиерне-
над-Тисой… Ему стыдно было за Шелеста, вожака украинских коммунистов,
члена Политбюро ЦК КПСС, друга Брежнева» 44.
Петру Ефимовичу Шелесту неприятен был Кригель c его небольшим
ростом и иудейскими глазами, но он старался держать себя в руках. А в
Чиерне-над-Тисой, говорят, сорвался, бросил в адрес Кригеля что-то непри-