таки сам подписался, никто твоей рукой не водил”. “Но нас сюда насильно
привезли!” – упавшим голосом сказал Смрковский. Видя упрямство Кригеля,
он пожалел, что поставил подпись, а возможно, ему было стыдно, как многим
из нас» 37.
Кригель стал больной совестью делегации.
Впрочем, он не считал привезенное в Москву чехословацкое руковод-
ство делегацией, а только группой пленников, над которыми вершат грубое
насилие.
По другим воспоминаниям, отказываясь подписывать, Кригель сказал:
«Не могу, это конец чехословацкой самостоятельности». Дубчек спросил, что
же делать. Кригель предложил вернуться в Прагу и посоветоваться с ЦК пар-
тии, парламентом, представителями всех областей. На него зашумел Гусак,
но Кригель стоял на своем. Тогда появился Свобода, у него нервы были на
пределе: «Я старый человек, я видел горы трупов и не хочу их видеть еще
раз!» Кригель оставался невозмутим: «Прошу господина президента не кри-
чать на меня, как на маленького мальчика».
Советское руководство страдало аллергией на многие имена (Цисарж,
Пеликан, Ганзелка, и т.д.), но болезненнее всех раздражал этот член прези-
диума ЦК КПЧ, председатель Национального фронта, родившийся в Запад-
ной Украине, ветеран коммунистической партии, добровольный участник
интернациональных бригад. Что с того, что он, военврач, воевал с фашизмом
в Испании и в Китае и, как потом напишет полковник армии США Браун в
Saturday Evening post, «шел за танками и оказывал помощь раненым прямо
под огнем».
Для Кремля он был невыносим.
Может быть, как раз в силу этих своих качеств. Незадолго до отъезда в
аэропорт Брежнев сообщил чехословацкой делегации, что в Прагу они вер-
нутся без Кригеля, и это для них лучше: иначе, рядом с ним, не подписавшим,
как они будут выглядеть перед встречающими?
Дубчек и Свобода сказали, что без Кригеля не уедут, причем таким то-
ном, что можно было не сомневаться, они настоят на своем. Брежнев махнул
рукой: «Ладно, забирайте своего Кригеля, он будет ждать вас в аэропорту».
Кригеля повезли в аэропорт Внуково и подняли в пустой самолет, сто-
явший на краю летного поля. Он был готов оказаться в Сибири или на Колы-
ме, мысли были только о Риве.
Тем временем кортеж с чехословацкой делегацией уже несся по улицам
Москвы, украшенным, как прежде, флагами двух государств. Только транс-
парантов о дружбе больше не было. На летном поле самолет с Кригелем тем
временем перетаскивали на новое место, ближе к зданию аэровокзала; от
входа в аэровокзал к самолету расстелили красную ковровую дорожку и по-
ставили микрофон. В иллюминатор Кригель видел своих соратников и со-
ветское руководство, но не слышал, как Свобода спросил у Брежнева, где
Кригель. «В самолете», – был ответ. Зная, с кем он имеет дело, Свобода про-
сит своего помощника подняться на борт. Когда помощник вернулся и под-
твердил, что Кригель в самолете, началось протокольное прощание.
Письмо И.Ганзелки из Праги в Москву (28 июля 1989 г.)
…27 августа радио призвало всех горожан в девять утра в течение четверти
часа звонить во все колокола Праги, и чтобы весь транспорт гудел по случаю воз-
вращения делегации из Москвы. Мы встретились с Дубчеком в Граде и обнялись. На
вопрос, как себя чувствует, он заплакал и ничего не сказал. Спрашиваю, все ли верну-
лись, он кивнул. Когда немного успокоился, сказал: «Страшно…» И повторил:
«Страшно!» Я хотел спросить по конкретным вопросам, но увидел, что продолжать
его мучить было бы жестоко. Я обнял его и пошел.
Со Свободой было другое дело. Он меня пригласил к себе. Мы сидели на кухне, его
внучка приготовила нам яичницу. Он был счастлив, что в Советском Союзе его при-
ветствовали, как героя, что его самолет сопровождал почетный эскорт истреби-
телей, а на московских улицах люди ему махали флажками. Он говорил, что своей
поездкой они спасли народ, спасли социализм, иначе была бы гражданская война. По-
вторял то, что слышал от Брежнева.
Он спросил, не хочу ли я войти в число его ближайших сотрудников. С большим
удовольствием, отвечал я, при условии, если ничто не помешает мне отстаивать
свою точку зрения. Скажем, продолжал я, мне трудно понять, как это ввод войск и
потеря самостоятельности может оказаться счастьем для нашего народа. И если
осуществлять пункт за пунктом «московский протокол», надо забыть о демокра-
тизации. «Ничего страшного, будем продолжать перестройку!», – говорил Свобода.
Это невозможно, настаивал я, для того и пришли войска, чтобы прекратить наше
движение к демократии. Он покраснел, рассердился, повернулся ко мне спиной. На
этом мой разговор с президентом закончился. С Людвиком Свободой мы больше не
виделись 38.
…Но почему Кремль был особенно раздражен Кригелем?
По словам О.Шика, «когда Кригель спросил, почему его постоянно изо-
лируют, грубо себя с ним ведут, Шелест показал на его нос и закричал: “По-
тому!”. Имел в виду “еврейский нос”. Ф.Кригель был единственным евреем в
Политбюро, и, когда я с ним последний раз при своем возвращении говорил
на заседании ЦК в апреле 1969-го, он мне сказал, между прочим: “Ты не мо-
жешь себе представить, как по отношению ко мне проявлялась антисемит-
ская ненависть. А еще хотят казаться марксистами!”» 39.
На этом стоит остановиться.
Когда в Х веке евреи рассеивались по Европе, оседали малыми община-
ми, в том числе на богемских, моравских, силезских, словацких, закарпатских
землях, стараясь сберечь собственное естество, они селились кучно; усваи-
вали чужие языки, традиции, культуру. На территории Чехословакии обра-
зовалась одна из самых крупных еврейских общин в Европе; многочисленнее
были только в Италии и Германии. Чешским евреям повезло больше других.
Несмотря на настороженное, даже враждебное отношение части населения,
большинство интеллигенции, многие политики, иерархи католической
церкви к ним были терпимы, часто доброжелательны. В начале ХХ столетия
чешских евреев оградили от преследований, признали национальным мень-
шинством и по конституции (1920–1938) уравняли в правах с христианами.
Тон в этом меньшинстве задавали интеллектуалы – врачи, адвокаты, журна-
листы. Многие до прихода гитлеровцев так и не узнали бы о своей нацио-
нальной принадлежности, если бы им об этом не напоминали. Во времена
протектората в Чехии уничтожили 80 процентов еврейской общины, многие
эмигрировали.
Гонений на оставшихся требовали от чехов в пятидесятые годы эмис-
сары НКВД и Московского Кремля. Возбуждая в СССР антисемитские страсти,
готовя «дело врачей», сталинские идеологи все громче указывали на евреев,
на их могущество, на их заговоры, как на мировое зло, разрушающее порядок
жизни. Воздействовали на укорененные в массовом сознании самые темные
стороны. Я хорошо помню те дни 1952 года в Горьком (Нижнем Новгороде).
Что ни утро, в газетах один фельетон хлеще другого, в каждом издевка над
носатыми, жуликоватыми, вороватыми проходимцами «без роду и племени».
В нашем кружке славянской литературы, живя в мире Божены Немцовой,
Алоиса Ирасека, Яна Неруды, Карела Чапека, мы избегали говорить о том,
что окружало. Восемнадцатилетняя студентка, дочь рабочего автозавода,
прочитав очередной антисемитский фельетон про «безродных», плакала у
меня на плече: «Мне стыдно, что я русская…»
Кремль был озадачен Чехословакией, единственной страной, где анти-
семитизм почти не проявлялся или проявлялся не в той мере, как хотелось
бы Кремлю. По свидетельству историков, сотрудники НКВД в Праге в разго-
ворах с чешскими коллегами «постоянно указывали на возрастающее влия-
ние евреев на международной арене, говорили о Рокфеллере, Ротшильде,
Дюпоне, увязывали их деятельность с деятельностью Сланского и других
евреев в Чехословакии и подчеркивали опасность, что евреи могут овладеть
всем миром и всеми править» 40.
Когда чехословацкий чекист Балаж сказал советнику Лихачеву, что
факты, от него требуемые, надо проверять, советник ответил: «Меня совер-
шенно не интересует, где вы получите эти данные и насколько они досто-
верны. Я им поверю, а все остальное предоставьте мне. Почему вы печетесь о