ва, Кадара. Разговор в Москве шел вокруг замены политических фигур. Вы-
ходило, что ради ухода пяти-шести несговорчивых упрямцев, казавшихся
Кремлю одиозными, на Прагу двинули армии пяти государств с авиацией,
танками, артиллерией, с походными кухнями и госпиталями, почти втрое
превышающие численность запертой в казармах чехословацкой армии.
В истории бывало, что армии ходили в поход ради свержения монарха,
но впервые пять стран пошли войной на шестую, не добившись от нее пуб-
личной порки нескольких ее чиновников, писателей, журналистов. И теперь,
на встрече в Кремле, имена чехословацких интеллектуалов, как первопричи-
ны зла, не сходят с языка высших советских руководителей, этих интеллек-
туалов не читавших, только слышавших о них.
В первые минуты разговора с привезенными Дубчеком и Черником,
еще не успевшими понять, в качестве кого они присутствуют, пленниками на
допросе или участниками переговоров, Брежнев с обезоруживающей откро-
венностью признается, что решительно не представляет, как быть в ситуа-
ции, когда войска вошли, а не с кем ни воевать, ни переговариваться.
« Брежнев. Какие могут быть приемлемые варианты? Если не найдем решения,
начнется гражданская война. Надо найти выход, а потом уж критиковать друг друга, кто
больше совершил ошибок. Людвик Иванович едет к нам с добрым сердцем, и мы хотим
найти решение.
Дубчек. Тов. Свобода едет, у него, наверное, есть предложения. Он с товарищами
советовался.
Подгорный. Главное – ваши предложения.
Косыгин. Вы сами думайте. Это важнее их предложений. Обстановку вы знаете, мы
вам рассказали. <...>
Брежнев. Какие могут быть варианты? Как поступить?
Дубчек. Видимо, вы имели возможность следить за событиями, и у вас что-то нара-
ботано.
Брежнев и Косыгин. У нас ничего нет» 17.
Можно представить степень опустошенности Брежнева и Косыгина, ес-
ли после семи месяцев подготовки военной операции и через три дня после
ее начала они признаются чехословацким лидерам, которых, как преступни-
ков, вывезли в Москву, что у Кремля нет ни идей, ни мыслей, как выходить
из неожиданной для всех ситуации.
Академик Евгений Чазов, кремлевский врач, много лет наблюдавший,
как Брежнев из активного, общительного, часто обаятельного человека пре-
вращается в дряхлого «склерозированного» старика, начало этой трагедии
без колебаний относит к первым тяжелым испытаниям для Брежнева и ру-
ководимого им Политбюро – к августу 1968 года 18.
Легенда о том, будто Брежнев искал выход, приличный статусу великой
державы, верна наполовину. Как всякий честолюбец, занявший путем пере-
ворота непосильный для него трон, и достаточно умный, чтобы не строить
на свой счет иллюзий, он был обеспокоен тем, чтобы с первых же дней втор-
жения ничем не выдать мелкость замысла, сохранить лицо. Еще работая в
провинции, он понимал, что с его багажом трудно удерживаться на вершине.
Он приближал к себе образованных людей, писавших ему умные тексты, но
постоянно опасался оказаться перед публикой голым королем. Как вспоми-
нает один из сотрудников партаппарата, однажды консультанты написали
ему речь и, как было принято, оснастили цитатами из классиков марксизма.
Когда пришли в кабинет, Брежнев весело поднял глаза: «Ребята, вы хорошо
написали. Но, пожалуйста, не вставляйте мне цитаты из Маркса. Кто поверит,
что Леня Брежнев Маркса читал!» 19
Не все в коридорах власти питали к Брежневу симпатию. Многих раз-
дражала его ненадежность, грубоватые манеры. «Он никогда не производил
впечатления серьезного человека, – будет вспоминать Г.И.Воронов, предсе-
датель правительства России. – Всегда с какими-то прибаутками, анекдота-
ми. Ему начинаешь говорить об искусственном осеменении животных, а он:
“Вот у нас в деревне был бык… Не осталось ни одной коровы яловой!” Не я
один в нем разочаровался» 20. Все помнили, как на юбилее Хрущева он креп-
че всех тискал именинника в объятиях, а не прошло и года, он участвует в
антихрущевском заговоре. Усмехались над его романтическими увлечения-
ми, писательскими притязаниями, слабостью к наградам и автомобилям. Но
таким Брежнев открылся в последние годы правления.
А при подготовке вторжения был сосредоточен, постоянно советовался
с лидерами других стран, прежде всего, с Гомулкой и Ульбрихтом, прислу-
шивался к ним, понимая, что последствия скажутся более всего на его репу-
тации. Он был растерян, как первый в классе ученик, оказавшийся перед за-
дачей, не имеющей решения. Его охватывает глубокое замешательство, ко-
гда чехословацкие руководители, привезенные в Москву из страны, уже не-
управляемой, занятой чужими войсками, продолжают твердить то самое, что
его всегда раздражало. Он еще не решил, за кого их принимать, их временно
посадили за один стол с ним и его соратниками, надо прощупать, как далеко
они готовы идти в уступках, а они отвергают даже то минимальное, что от
них ждут: отречения от Высочанского съезда. Словно вторжение было вы-
звано съездом, а не съезд стал результатом вторжения.
Не знаю, изучали ли Брежнев, Косыгин, Подгорный психологию, но их
усилия оказать на собеседников эмоциональное воздействие, создать у них
определенное состояние, побудить к желательным поступкам наводят на
мысль об их интуитивной способности добиваться своего прямым внушени-
ем. В те дни важнее всего для них было вызвать у чехов негативный образ
съезда, добиться отторжения от него. Одно дело, когда Москва не признает
съезд, и совсем другое, когда от него отрекутся те, чьи имена были знаменем
съезда и кто был тем съездом избран в высшие органы.
Стенограмму московских переговоров 24 августа со Смрковским, Шпа-
чеком, Шимоном, три дня оторванными от товарищей и еще не осознавши-
ми, что с ними происходит, можно перечитывать как практические уроки
внушения. Это попытки их умягчить, уговорить, освободить от чувства ви-
ны, простить им прежние прегрешения, пугать войною и большой кровью. В
Кремле успокоятся, только услышав от каждого обессиленное – да!
« Брежнев. То, что вы вывезены, может быть, это для вас явилось спасением, прой-
дет время, и вы убедитесь в этом, обстановка такая, что могла вспыхнуть мгновенно вой-
на, а в войне солдаты есть солдаты, стихия есть стихия. Если сейчас всего этого не пре-
сечь, начнется гражданская война, начнется битва, и тогда будет пролито много крови. В
Чехословакии сейчас находятся наши войска, огромное количество войск социалистиче-
ских стран. Если начнется битва, то эти войска, вы знаете, будут беспощадными. <…>
Мы вчера сидели целый день, ночи не спали. Наверное, нам было тяжелее, чем
вам: вы нет-нет, да и могли поспать, конечно, сон тоже не был крепким. Поэтому, если
вы нам скажете, что становитесь на эту позицию и понимаете вашу ответственность за
кровопролитие, понимаете нашу позицию в этом вопросе, то мы будем только привет-
ствовать. <…>
Подгорный. Что-то тов. Шпачек не проявляет энтузиазма.
Шпачек. Я сказал, что я – за, но я хотел бы говорить с нашими товарищами.
Брежнев. Отсюда вы поедете и будете с ними говорить. Но я хотел бы выяснить во-
прос – съезд вы признаете недействительным?
Смрковский. Конечно.
Брежнев. Вы как, тов. Шимон?
Шимон. Мы не знаем, как это надо сделать. Делегаты у нас были избраны легаль-
но, кандидаты в члены ЦК тоже были избраны легально.
Подгорный. А какое вы имели право созывать съезд партии? И почему горком пар-
тии взял на себя это право?
Косыгин. Почему вы без Словакии собрали съезд? Это же неправильно.
Подгорный. Вы говорите, что делегаты были избраны законно. Хорошо, может
быть, и законно, а все остальное?
Брежнев. Такая позиция уже дает сомнение о вашем отношении.
Шпачек. Никогда. Если бы я там был, я бы согласовал.
Брежнев. Сейчас факт свершился. <…> Меня беспокоит, что т. Шпачек неуверенно
нам отвечает.
Шпачек. Я откровенно сказал, тов.Брежнев, я хочу говорить с нашими.
Брежнев. Мы будем делать все, чтобы вас поддержать, но тт. Шимон и Шпачек
должны немного изменить тон разговора. Очень много было неудачных выступлений,
ошибочных действий. Мы это никогда не будем ставить вам в вину, если вы собственны-