глазах Нимо выступили слёзы. Он не мог ничего поделать с этим – хорошо, что Кинли, храбро решивший подняться с главной палубы в это осиное гнездо, успел подхватить штурвал, и матрос Ум-Тенебри стоял теперь, опустив руки, на гладких досках полуюта под горящим взглядом капитана и под изучающими взглядами всех остальных, как бабочка на булавке. И слёзы его видны были, несомненно, тоже всем. Он никогда не чувствовал ничего подобного: возможно, если бы он ходил в школу и весь класс ополчился против него, после очередной жестокой шутки товарищей он чувствовал бы себя так же. Но нет – его всегда окружали только те, кто смотрел на юного Ум-Тенебри по меньшей мере с приязнью.
– Ладно, – прошипел капитан, с ненавистью глядя в лицо Унимо, – предлагаю тебе последний вариант. Все вы, любители необычного, воспитанные в своих иллюзиях, избалованные привычностью хорошего, презрительно относитесь к реальности. Думаете, что важнее всего то, что происходит здесь, – тут он постучал себя по голове длинным узловатым пальцем. – Да, да, я сам люблю такие развлечения. Но море – море не даёт мне забывать, что реальность тоже любит шутить с людьми великолепные шутки. Чтобы не забывали о своём месте. Жалком месте на берегу – там, куда море выбрасывает дохлую рыбу и прочий мусор. Там вам самое место! Кстати, матрос Унимо, знаешь ли ты сказку про мальчика-дельфина, которую так любят слушать дети в Морской стороне?
Ум-Тенебри покачал головой, всё ещё сражаясь с душившими его слезами.
– Ну так послушай: говорят, что жил как-то в море мальчик-дельфин. Он резвился в тёплых морских водах, выныривал, подставляя ласковому солнцу свои гладкие бока, плавал в морских садах со своими друзьями. Но однажды он подплыл близко к берегу, в бухту, где играли рыбацкие дети. И так ему понравилось, как весело они играли на берегу и плескались солёной водой, что не находил он себе больше покоя, когда вернулся к своим родным в синее море. И отправился он к мудрому киту, и кит сказал: «Ты тоже можешь играть с ними и ходить по земле, но обратно в море тебе дороги уже не будет. Если они не примут тебя как своего, ты умрёшь». Мальчик-дельфин, конечно же, всё равно согласился. «И ещё, – предупредил кит, – поскольку ты рождён для моря, то каждый твой шаг на земле будет наполнен болью, словно ты ступаешь по острым камням». Но и на это мальчик-дельфин, по своей глупости и юности, не обратил внимания. Ну, дальше вроде как понятно: люди не приняли его, дети из бухты закидали камнями, он прыгнул с высокой скалы в море и утонул.
Унимо слушал, заворожённый этим небрежным рассказом. Возможно, капитан придумал эту сказку на ходу – или, вполне вероятно, она действительно существовала. Но предупреждение в ней содержалось прозрачное, как родниковая вода.
– Так вот, моё последнее предложение, матрос Унимо, – насмешливо продолжал Просперо, который, казалось, увлёкшись своим рассказом, постепенно успокоился. Во всяком случае, его ярость теперь была температуры воды в заливе Сольар ранней весной. – Я отдам тебе шлюпку с вёслами взамен Компаса Защитника и одной шутки, которую я позволю морю сыграть с тобой: отныне ты сможешь свободно ходить только по палубе корабля в море, а на земле каждый твой шаг будет причинять боль – как если бы ты ходил по битому стеклу. Возможно, со временем ты привыкнешь – возможно, и нет.
Улыбка капитана в этот момент была такая искренняя, что Унимо невольно содрогнулся.
– Я согласен, – поспешно сказал он.
– Что? – удивился капитан. – Ты хорошо меня расслышал, мальчик-дельфин?
– Я хорошо вас расслышал, Мэй-капитан, и я согласен.
Флейтист повернул голову в сторону говоривших и застыл, как ищейка, почуяв добычу. Услышав ответ Ум-Тенебри, он сложил губы в многозначной усмешке и покинул палубу – так, что его проводница еле успела за ним.
Капитан не разрешил никому из команды помогать Унимо, поэтому он потратил немало времени и стёр кожу на ладонях, отвязывая, передвигая и осторожно спуская тяжёлую шлюпку за борт, не имея в этом деле совершенно никакого опыта.
Когда Унимо уже был в лодке и с облегчением из последних сил оттолкнулся от борта «Люксии», капитан издевательски помахал ему компасом – а затем, широко размахнувшись, закинул его, кротко сверкнувшего латунным боком, в чёрные ночные волны.
По мере того, как «Люксия» отдалялась, Унимо понемногу погружался в то глухое оцепенение, которое часто следует за большой опасностью или тяжёлой работой. Ему хотелось только лечь на дно шлюпки и уснуть – чтобы проснуться где-нибудь далеко-далеко отсюда. Он уже не был уверен, действительно ли хочет найти загадочный Исчезающий остров и Форина, о котором все говорят, но никто – ничего настоящего. В ужасе думал он, что за заклятие наложил на него злобный капитан – неужели и правда каждый шаг по земле для него теперь будет вызывать боль? В любом случае, чтобы проверить это, следовало сначала добраться до земли, а ничего похожего на горизонте не было. Собрав остатки своих сил, Нимо нашёл на небе Северную звезду, как его учил Гривел (и снова вспомнил о нём с благодарностью и с раскаянием – словно ещё раз увидел, как «Компас Защитника» исчезает в морских волнах), и, взяв вёсла, направил к ней шлюпку. И когда он уже совсем выбился из сил, то увидел на горизонте точку света: сначала она казалась отражением не самой яркой Северной звезды, а затем, по мере того, как шлюпка Унимо приближалась к ней, усилила своё тёплое сияние, и Ум-Тенебри увидел, что это свет маяка, высокая тёмная башня которого ясно выделялась на фоне предрассветного морского неба.
5.1.2 Barbarus hic ego sum, quia non intelligor ulli37
Король Оланзо сидел в своём секретном кабинете в Северной башне, где он не принимал посетителей. Обычных посетителей, которые ждали там, внизу, в королевской приёмной. Ждали и надеялись, не зная, сможет ли Сэйлори сегодня принять их.
Голова правителя Шестистороннего болела так, как будто её сдавливал раскалённый железный обруч: виски, лоб и темя при малейшем движении как будто вспыхивали чёрными искрами боли, а ни одно из средств, которые советовал ему придворный врач, не помогало. Король приказал занавесить окна тяжёлыми бархатными портьерами, поэтому, хотя был ещё день, на столе горела лампа.
Оланзо думал о государственных делах – так он называл для себя все мысли, которые беспокоили или тяготили его. «Думать о делах Королевства» было чем-то вроде ежедневной повинности, которую он исполнял не с большим прилежанием, чем в детстве учился у профессоров Тар-Кахольского университета, которые им со старшими братьями заменяли школьных учителей. От Оланзо, младшего, никогда и не требовали