В заключение император становится ведущей фигурой ещё одного грандиозного лошадиного балета!»
И в самом деле, народными стихиями повелевает абсолютизм, смиряя их гнев, так что они верят, что защищены от всех форм буйства.
Но на крупнейших мировых подмостках, где замки естественным образом превращались в кулисы, в реальности буйства и его фатальных последствиях сомнений не возникало.
Массовые казни ставились, как спектакли, со своей сценографией и режиссурой, приговорённых вели процессией, босыми, во власяницах и колпаках, вместо беглых выносили их изображения, умерших выносили в гробах, – и изображения, и гробы, и кающихся босоногих грешников казнили без разбору.
Представления такого рода не обходились без рецензий самых взыскательных искусствоведов. Рассказывают, что массовые казни 1680 года в Мадриде оказались самыми «удачными» из всех, когда-либо имевших место.
Нечто подобное было разыграно в Копенгагене в 1663 году. Леонора Кристина из своей тюрьмы в Синей башне описывает, в каком театре жестокостей ей довелось жить:
«Через несколько времени после отъезда Курпринца было решено казнить доску с изображением (собственно, с изображением ее мужа Корфица Ульфелдта. – И. К.), утром камеру, расположенную под моей, отпёрли, подмели, убрали, посыпали песком. В полдень дверь отворили, какая-то женщина, стоя на лестнице, беседовала с кучером, затем во-шла, села ко мне на кровать, прикинулась удивлённой и поспешно мне сказала: „Господи Иисусе! сюда везут вашего мужа!“ Известие меня испугало, что ей не составило труда заметить, ибо, когда она это говорила, я поднялась на кровати и вытянула правую руку, а согнуть её обратно не могла. Она, видно, тут же раскаялась в своих словах, ибо я всё сидела и не могла вымолвить слова, и она сказала: „Моя госпожа, это изображение вашего мужа“. Я на это отвечала: „Покарай вас Бог!“ Она выбранила меня последними словами, сказав, что это я заслужила кару, а не она, много она мне наговорила. Я прикусила язык, ибо была бесправной, и не мне было спорить.
Днём я услышала гомон толпы во внутреннем дворе замка, когда палач провёз изображение на повозке по улице и внёс его в башню прямо под моей темницей. Утром, когда пробило 9, этот гнусный палач стал всячески издеваться над изображением, только оно не произнесло ни звука. За обедом женщина – замковый фогт – рассказывала, как палач отрубил изображению голову, четвертовал и колесовал тело, а голову вывесил у ратуши. Чиновница была в соседней камере, но говорила так громко, чтобы я все слышала, и повторила свой рассказ три раза. Я лежала и раздумывала, что мне делать, мне не следовало дать им понять, что меня это не слишком расстроило, ибо тогда они выдумали бы что-то ещё, похуже <…> На насмешки я внимания не обращала, ибо во Франции было множество примеров высокопоставленных господ, чьи изображения или чучела сжигали палачи, но потом они снова оказывались в почёте».
Безусловно, было бы гораздо хуже, если бы казнили живого человека, а не изображение. Хуже, но не страшнее.
Другой пример: мне всегда представлялось, что самым пугающим в Дон Жуане, как в жупеле, было именно то, что в реальности казни подлежит доска с изображением, или вымысел.
Приговаривают не реального человека, не того, кто возделывает землю или оплодотворяет женщину во имя прогресса или светлого будущего. Потому что судьи тем самым осудили бы себя и свою приверженность закону и порядку.
Приговаривают вымышленного человека, который вообще никак не содействует прогрессу, но подворачивается со своими пороками в самый подходящий момент. Разумеется, этим судьи всё равно осудят и себя, но лишь за то, что они обнаружили свой страх перед хаосом. Они изначально едины в том, что этот страх превыше закона, как властелин превыше народа.
Дон Жуан выходит на сцену в 1630 году, демонстрируя удивительный синтез преданности и паники.
Тирсо де Молина выбрал правильной момент. Умер Кеплер, и опубликованы его наблюдения солнечных пятен. В Италии свирепствует чума, которая уносит два миллиона жертв. Есть все основания для того, чтобы более или менее цинично предаться минутным утехам и сбросить со счетов свой страх.
Преступление этого персонажа, Дон Жуана, в том и состоит, что он сбросил со счетов свой страх.
Он преобразил страх в панику, и в этом, по крайней мере, его человечность.
По своей дурости он отрывается от плоской Земли и отравляется прямиком в бесконечность.
Только так, по-эстетски, он сочетает цинизм и невинность.
Он не хочет быть человеком, не хочет содействовать прогрессу, он предпочтёт свыкнуться с дурнотой и свернуть числовой ряд в жемчужину, пусть даже и с изъяном.
Дон Жуан не вписывается в реальность. Чем меньше реальности, тем лучше. Единственная реальность, которую он носит с собой, – это его человеческое тело, которому он придаёт черты, свойственные области вселенной, чуждой человеку. Области, которая никогда не обладала знанием. Области, которая не была телом, наделённым зрением.
Дон Жуан не видит реальности. Он не видит женщин. Он видит лишь их исчезающие тени, а остаётся он сам и соотношение его тела и безраздельной паники. Впрочем, как знать, возможно, вселенная ведёт обратный отсчёт, пока мы упорно ведём прямой.
Люди осуждают его за то, как он обращался с женщинами.
Судьи – за недостаток страха.
Боги – за то, что он волочит за собой доску с изображением, а реальность где-то бросил.
Его свобода не столько бунт против земного порядка, сколько эксперимент над небесным хаосом.
Барокко – это борьба между правом богов на вымысел и таким же правом людей.
Кто кого выдумал, кто кого рассматривает? «Я мыслю, следовательно, существую», – писал Декарт в том же столетии.
Это изречение запросто могло бы оказаться куда более барочным:
я мыслю, следовательно, я часть лабиринта.
Лабиринта как общего стиля мышления, ленты Мёбиуса между людьми и миром, – и живут в таких лабиринтах, в сущности, лишь дети, для которых он стал домом: они одухотворяют волшебство, превращая его в реальность.
О коде души
1. Об Эвальде
Что он родился 18 ноября 1743 года.
Что он был крещён именем Йоханнес.
Что отец его звался Эневольд Эвальд, и был он прославленным пиетистским проповедником.
Что его мать, его пережившая, не оставляла его в своей заботе и нежной преданности.
Что матери опасаются дурмана, а ищут трезвого продолжения рода.
Что Эвальду исполнилось одиннадцать, когда он потерял отца, и тогда его отослали в Шлезвиг к Й. Ф. Лихту, ректору и владельцу потрясающей библиотеки. Что библиотека заменила ему отца.
«Первым романом, попавшимся мне в руки, волею случая оказался „Робинзон Крузо“, <…> вскорости после