тень добивается того, чего никогда не добиться ему самому. Но в то же время это он добивается в своей фантазии того, чего никогда не добиться тени. В реальности они не добиваются ничего. Ни один из них. Тем не менее именно в промежутке между подобными невозможностями происходит нечто. Фантазии присуще неукротимое стремление вмешиваться в реальные отношения и придавать им импульс в направлении принципиально недостижимого… Тогда рождаются образ, стихотворение, но прежде всего образ одновременного принятия и отвержения судьбы человеком.
Заметьте, как в следующем стихотворении Аарструп является то самим собой, то шпалерой и как женщина рядом с ним становится то женщиной, то розой, – точнее так: речь не столько об их пребывании в двух этих плоскостях (к чему свелось бы механистичное понимание), сколько о раздумье по поводу предпосылок этого: они ни реальны, ни ирреальны… они реализуются.
На ветру
Высокая роза
С росою на коже,
С дождём ты не сладишь,
Боюсь, с ветром тоже.
Позволь мне опорой
Тебе стать, пригожей,
От ливня укрою,
От вихря же тоже.
И если прижмёшься,
О нежность, о вера!
То знай: это вовсе
Не я, а шпалера[63].
Он постулирует реальность образа. В образе заключена страсть. Она заключена не в переживании… которое является игрой случая… а в контроле сознания над ирреальным. Он принимает реальность образа, принимая его ирреальность.
Лучшие стихи Аарструпа являются примерами такого соотношения образа и действительности – или его интерпретациями. Образ объясняет реальность, бросая на неё тень сомнения и придавая ей импульс в направлении к ирреальности, которая необходима, чтобы реальность обрела импульс. В не самых лучших образцах его поэзии, напротив, речь не идёт об интерпретации, но о попытках ранжирования – ранжирования, которое уместно в философии, а философом Аарструп не был. Тем не менее стоит привести несколько околофилософских цитат, которые дадут представление о мыслях, которые у Аарструпа как частного лица были по поводу понимания жизни поэтом Аарструпом.
В одном месте он спрашивает:
насмотрелся ли ты снов, которые лишь
по глупости придёт в голову назвать жизнью?
В другом месте:
так называемую действительность,
думаю, я вижу во сне
В третьем месте он уже явно призывает сновидения:
Сон!
С широких крыльев твоих
ангелов лейся мне навстречу
Будь для меня реальностью
В этом, конечно, не слишком много философии, но уже возникает ощущение той постановки проблемы, которая могла бы вылиться в философию и которая, во всяком случае у Аарструпа, могла вылиться в стихи.
В своём анонсе собрания эссе Вилли Сёренсена* «Между прошлым и будущим» Торбен Брострём* не так давно написал: «Искусство стоит над философией, в не меньшей мере и над философией как наукой, поскольку переживание и выражение составляют единство, произведение искусства само является переживанием. Оно является непременным выражением личного понимания жизни, тогда как философия есть непременное выражение личного ранжирования жизненных ценностей».
Аарструп продвинулся не слишком далеко в своём ранжировании, оно так и осталось бессистемным, не вышло за пределы мечтательности и однозначности, но и оно позволяет многое понять в его отношении к многозначности в его лучших стихах.
Из розочек и лютиков
Из розочек и лютиков
Весёлая картинка,
Ансамбль цветов в плетенье —
И сплетена корзинка.
Столь страстно прижимались,
Сколь встретившись сомлелись,
Открытое с закрытым
Краснелись и белелись.
Сплетаясь, отдаляясь,
То взвившись вверх, то свитые,
Блеск жизни и страх смерти,
В одном букете слитые.
Неведомо сие им,
Три дня я лил всё чаще
На губы их сияющи
Сладчайший дождь, сладчайший.
Горели и пылали,
Как с неба кубок лился,
Они друг к другу льнули
И сон их губ всё длился.
Я сам дрожал под ливнем,
И грёза не кончалась,
Когда в тот час над нами
Сень зонтика качалась.
Забыл я, как прощаться,
Дождь лил, и мгла качалась,
Твою сжимал я руку,
И грёза не кончалась[64].
Но это вовсе не грёза. Он очень точно воспринимает и наблюдает. Ему недостаточно грезить, чего ему достаточно – так это вскрыть эстетическую структуру стихотворения как необходимую предпосылку, как действительность, для принятия которой ему как раз и требуется настаивать на её сновидном характере.
Характерно, что он использует целый ряд средств, расширяющих пределы сознания: розы, букеты переплетающихся цветов, дождь и потоки воды – и целый ряд несовместимых качеств: открытое и закрытое, радость и страх. Как будто он ни на миг не теряет контроля над тем потоком, которому позволяет себя увлечь. Поэтому он и осмеливается назвать его сном. Единственное, что для него является определённым, – это выбор неопределённости: ни жизнь, ни смерть.
Аарструп со своей виртуозностью и прозрачностью – тем, на что нередко смотрят с недоверием и что называют изяществом, – был в состоянии поддерживать шаткую гармонию между наблюдением и фантазией.
Страх
Держи меня покрепче,
Округло-нежно, милая.
Держись, покуда в сердце
Кровь и тепло не схлынули.
Вот-вот, и разлучат нас,
Как вишенки на ветке,
Как пузыри у ручейка,
Исчезнем мы навеки[65].
В стихотворении речь идёт о двух вещах: человек хватается за мгновение и человек отлучён от мгновения. Или—или. Два переживания, которые в реальности друг друга исключают, поскольку никогда не совпадают во времени, но которые совпадают в сознании, образуя невозможное сочетание и—и: страх. Но сама формулировка
Как пузыри у ручейка,
исчезнем мы навеки —
всякому известно, что пузыри исчезают почти в ту же секунду, как образуются, и сама форма – собственное течение времени этого стихотворения напоминает пузыри в ручье – приводят к трансформации амбивалентного соотношения или—или. Два взаимоисключающих переживания как будто сливаются друг с другом, и этим же схвачена их мимолётность, которая примешивается к страху, и не то чтобы страх от этого ослабевал, напротив, он ширится и из