историю. Мы рассказали им, что учение Католической церкви о неизменности звёздного мира лишь кажется простым и ясным, и два года назад, когда казнили Бруно, мы собрали их, Кеплер тоже был с нами, и мы им рассказали об идеях Бруно, о бесконечном, безграничном мироздании – с бесконечным количеством миров внутри, а возможно, и снаружи, с множеством солнц – по одному в центре каждого мира, – и хотя Тихо говорил, что Земля должна находиться в центре всех центров, мы радовались все вместе при мысли о том, что в других местах этого здания находились человеческие существа, такие же как мы.
А затем мы пели псалом, который сочинил Стен* и лично подарил нам перед тем, как мы уехали из Дании:
Я в этом мире только гость, скажу я вам,
Господь, утешь того, кто так боится,
Мне Небеса мой дом, так хорошо мне там,
Где горесть в радость обратится[53].
И, как сказал Тихо, Кеплер выглядел так, как будто счастье не просто ему улыбалось, а было совершенно естественной и неотъемлемой его частью. И весь вечер мы пили вино, и танцевали, и играли, как будто у каждого был свой небосвод, а другие были звёздами на нем. После этого мне досталась уборка, а все остальные легли спать. И я подумала, что, возможно, в мире вообще нет и не будет единого центра, пока сон и смерть могут даровать нам полную свободу.
Я мыслю, следовательно, я часть лабиринта
Барокко – это период от 1600 до 1700 года, или, безотносительно ко времени, то, что демонстрирует своё глубочайшее внутреннее единство лишь после того, как поразит нежеланием следовать стандартам, разнообразием и асимметрией. По-португальски perola barroca означает жемчужину неправильной формы, жемчужину с пороком. И барокко как раз и есть такая асимметричная жемчужина; великолепная, странная, бессмысленная, пожалуй даже безвкусно-вычурная, жемчужина, наконец, жемчужина, совершенная в своём несовершенстве.
Или, вернее, так: барокко недостаточно быть совершенным, ему ещё необходимо, чтобы совершенство открылось как несовершенство и асимметрия нашего подхода к формированию картины мира.
В один из первых дней 1600 года сжигают Джордано Бруно, сжигают за то, что он верит сразу во множество картин мира. Он верит в христианство в обществе людей и между людьми и Богом, но также верит в то, что в мировом пространстве существует множество миров. Сам он не испытывает никаких затруднений с тем, чтобы жить, восхищаясь этими взаимно противоречивыми и явно несоединимыми картинами. Но средневековые блюстители совершенства считают сумасшествием способность мыслить вещи вне единого порядка. И Бруно сжигают.
В это же время Шекспир сидит и пишет о Гамлете, о том, как рушится миропорядок, в котором тот живёт, и принцу приходится играть сумасшествие, скрывая, что он сумел разглядеть этот крах.
И эта игра в весеннее обострение распространяется повсеместно. На самом деле год уже знает множество времён, но родители пожирают собственных детей в попытке попридержать мир, чтобы поспеть за ним и забыть, что умирать придётся всё-таки им.
Костры пылают по всей Европе, и зеваки стекаются, чтобы насладиться зрелищем по примеру других зевак.
Власти предержащие разыгрывают новейшую пьесу, а публика превозносит режиссёров как властителей умов. И эта власть над умами кроется не в пьесе как таковой, а в вызываемом ею злорадстве.
Пока зрители демонстрируют единство в своём ликовании по поводу кары, постигшей индивида, они доказывают, что сами и в мыслях не имели выступать в качестве таковых.
Быть покорным власти – предложение, от которого большинство не отказывается, поскольку это их единственное надёжное укрытие.
Итак, в один из первых дней века на площади Кампо деи Фиори полыхает костёр. Человек, гибнущий в пламени, – Джордано Бруно. Он обнажён и прикован цепью к железному столбу, во рту у него кляп.
Если бы он мог воззвать к присутствующим, он бы наверняка ещё раз попытался увлечь их мировым пространством, идеей о том, что Земля движется вокруг Солнца; и не только этим, он бы убеждал их в том, что неподвижные звёзды, которым нет числа, сами представляют собой солнца со своими планетными системами.
Кто знает, вдруг эти униженные и оскорблённые нашли бы утешение, узнав, что в далёких мирах кто-то страдает так же, как они?
Или, вернее, так: они могли бы поднять мятеж, если бы узнали и поверили, что их заставили играть роль не в той пьесе. Не в той, не потому, что была и «та», истинная, пьеса, а потому, что она не была единственно истинной.
Потому, что существовали другая пьеса, другой миропорядок, много других миропорядков или пьес, а среди них, возможно, и такие, в которых действие определяли бы они сами.
Потому, что вполне мог найтись мир, где сами люди, сколько бы их ни было, вершили власть, просто живя по правде.
Потому что, возможно, и на Земле справедливость состоит в чем-то очень простом, в том, чтобы жить правильно, по-человечьи подражая правильному движению планет и звёзд.
И прежде чем заткнули его рот, Бруно успел, помимо прочего, высказать – и записать в разговоре с собой: «Непрестанно продвигай нас в познании того, что такое на самом деле небо, планеты и звёзды, чем каждый из этого бесконечного числа миров отличается от прочих, почему в бесконечном пространстве не просто возможно, а и необходимо, чтобы бесконечная причина порождала бесконечное следствие. Научи нас, что такое на самом деле вещество, материя и происхождение мира, кто творец всего и как всякая тварь создана из одних и тех же элементов и начал! Убеди нас в учении о бесконечной Вселенной! Опровергни эти выдумки о сводах и хрустальных сферах, которые должны ограничивать столько-то небес и стихий! Распахни дверь, чтобы мы смогли узреть этот беспредельный звёздный мир».
Бруно записал это в разговоре с собой. Кто это прочёл? Из 50 миллионов европейцев 80 % были неграмотны.
Даже и шестьюдесятью годами позже Леонора Кристина Ульфельдт*, будучи заключённой в Синей башне, писала об одной из своих надзирательниц:
«Я предложила научить её чтению, буде азбука её заинтересует. Она только язвительно рассмеялась: „Все решат, пожалуй, что я тут рехнулась: читать она, вишь ты, учится“. Я попыталась доводами разума убедить её, что нужно же иметь что-то для провождения времени; ничуть не бывало: она и так уже знала столько, что ей было довольно».
Для большинства было важно знать лишь то, что нужно знать. Чаще всего считалось, что этого более чем достаточно. Те же, кто