Я печально улыбнулся этой излишней предосторожности – уйти из отделения, где и без того были люди, можно было только через соседнее отделение, переполненное вооруженной командой, а весь поезд был окружен разнузданной пьяной толпой, толкавшейся там все время.
Я тоже стал всматриваться в своего караульного, но скоро и мне, и ему это занятие надоело. Он отвернулся в другую сторону, принял еще более непринужденный вид и, кажется, стал дремать, а я ушел в свои безотрадные мысли.
Удастся ли выбраться из этой западни? Обстановка, несмотря на любезность молодых людей, видимо, не предвещала ничего хорошего.
Меня караулили, как важного преступника. При всем их добром желании и эти, вероятно, бывшие прапорщики были только ничтожностями, с которыми и не подумает считаться эта полная злобы и жаждущая кровавых развлечений невменяемая толпа. Ее намерения относительно меня не вызывали никаких сомнений, и только Богом посланный счастливый случай еще мог спасти меня от надвигавшейся расправы.
Вот и сейчас послышался взрыв громкого смеха, смешанный с выкриками и каким-то хвастовством, и в моем отделении появились пятеро большевиков с отталкивающими лицами. Они столпились около меня и, пошатываясь, молчаливо и долго уставились на меня своими злыми, наглыми глазами.
Чего они хотят от меня? Я тоже молча и насколько мог спокойно смотрел на них. Им наконец надоело.
– Погоди! – с угрозой сказал кто-то из них, и они поодиночке стали выходить из отделения, все время злобно оборачиваясь в мою сторону.
Ни мой караульный, ни писари, ни любезные молодые люди, сидевшие рядом в столовой, не обратили на их появление никакого внимания. Время томительно шло, не принося долго ничего нового.
Было уже около 10 часов вечера, когда в моем отделении появились с большими мешками какие-то люди. К ним сейчас же вышел из столовой один из молодых людей.
– Вот привезли забранный сахар, муку, мясо и свечи, – сказал один из новоприбывших. – Мотор еще ожидает – там в складе ругаются, требуют расписки, говорят, что неправильно у них забрали… Я сказал, что сейчас пришлю.
– Напишите, – небрежно обратился через плечо молодой человек – вероятно, адъютант «Главковерха» – к одному из писарей.
Тот присел к столу и, быстро написав пером что-то на клочке бумаги, подал его «адъютанту».
– Что вы! Что вы! – ужаснулся тот. – Разве можно так писать – запишите как следует, официально на машинке и на нашем бланке, за номером. Надо добавить еще, что все реквизировано для поезда верховного главнокомандующего, да напишите в двух экземплярах, чтобы у нас осталась копия.
Я невольно улыбнулся этой сцене, так она была характерна.
Писарь застучал на машинке, написал расписку, адъютант ее взял и понес куда-то, вероятно, подписывать. За ним ушли и писари, и люди, принесшие забранную от какого-то склада провизию и свечи.
Мы снова остались вдвоем с караульным. Он безучастно продолжал полулежать в своем кресле, поглядывая изредка на меня и постукивая небрежно рукой по кобуре револьвера. Наконец, видимо, ему и это надоело. Он встал во весь свой громадный рост, потянулся, зевнул и направился ко мне. Нас отделяли два стола, стоявшие близко друг от друга.
Матрос остановился между ними, оперся руками и стал делать гимнастику, раскачиваясь перед моим носом все выше и выше.
Стоявшая на одном из столов электрическая лампа зашаталась и стала мигать.
– Осторожнее, – сказал я. – Вы порвете провод, и мы очутимся в темноте.
– Ничего, – сказал он, – поправим, не велика штука.
– Ну, если вы можете, – возразил я, – тогда хорошо, а я так не умею.
– Чего тут уметь, – усмехнулся матрос, – вот динамомашину направить – другое дело, я и то могу… Я у нас на корабле – специалист электротехник.
– Завидую вам, – сказал я, – электричество теперь важная вещь, и ваши знания могут принести в деревне большую пользу… Вот я бывал в Швейцарии и Норвегии, там в каждой почти деревушке, даже в хлеву, горит электричество и обходится крестьянину дешевле, чем керосин.
– Да, – сказал он, перестав качаться, и, усевшись напротив меня на край стола, стал закуривать папиросу: – У нас еще во многих деревнях горит лучина.
«Верно, из наших озерных северных губерний», – подумал я и спросил:
– А вы любите деревню?
– Как не любить! – последовал ответ, в котором мне послышались как будто более мягкие нотки. – В городе, да на этой вот службе, одна канитель… Какая тут жизнь… Надоело все это. Скорей бы домой!
– И я люблю деревню, – сказал я. – Вот ехал туда, да задержали.
– И чего им от вас надо? – к моему изумлению вдруг раздраженно заговорил матрос. – Схватили и держат человека зря, а я, как дурак какой, карауль им тут… Тоже начальство выискалось! Приказывают! Ступай в наряд!
Шум подъехавшего автомобиля и поднявшаяся какая-то суетня и крики снаружи вагона прервали наш разговор. Матрос посмотрел в окно и, отойдя в свой угол, опять уселся в кресле.
В наше купе суетливой походкой вбежал какой-то молодой, низенький офицер, как мне показалось, в гусарской форме одного из армейских полков. Он приостановился, пристально издали посмотрел на меня, затем быстро подошел, представился, назвав короткую фамилию, которую я не разобрал, и торопливо заговорил:
– Нет! Нет! Это просто недоразумение какое-то, просто недоразумение, что вас задержали. Сейчас главнокомандующий вернулся из города, и я о вас доложу… Вы совсем не тот, кого нам надо, это печальное недоразумение. Мы вас наверное освободим. Знаете, какую великую радость я вам могу сообщить. Война только что кончилась!
– Как кончилась?! – невольно воскликнул я.
– Нам удалось заключить сейчас с немцами полное перемирие на фронте82. Переговоры нами велись давно, да только вот сию минуту так счастливо закончились. Правда! Правда, больше войны нет! Главнокомандующий только что был в городе на телеграфе, где ему и передали эту радостную новость, которую мы так ждали. Теперь нам и со Ставкой будет меньше хлопот. Сопротивляться ей больше будет не к чему. А с вами это недоразумение… недоразумение… подождите здесь, я сейчас доложу о вас главковерху, – и он быстро вылетел из вагона.
Слова его меня ошеломили, но и дали надежду, что еще не все для меня потеряно. В их радостном возбуждении им, конечно, будет не до меня.
Новость, вероятно, узнали уже и снаружи. Громкие общие клики и какие-то отдельные резкие возгласы уже неслись со стороны вокзала и все громче приближались к нам.
Я выглянул в окно. Густая толпа, окружавшая наш поезд, стала еще гуще, еще крикливее и, стоя на месте, еще более подвижнее.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});